10.

— Ты кем по жизни работаешь? – спросил Рафаэль через полчаса.

— Я? Я это… Я – юморист! – смущенно ответил Мошонкин.

— Юморист? Петросян? Что это за профессия – юморист? Хохмишь что ли? Дуркуешь? И за это платят?

— Не столько, сколько хотелось бы…. – замялся смущенно Николай. Ему было стыдно за то, что ему платили за придурковатость образа и абсурдность мышления.

— Ненавижу юмористов и прочих бездельников: писак, журналистов, бумагомарак! Вот ты всегда пишешь, то, что думаешь, или подстраиваешься под политику государства? Жопу правительству лижешь?

— Я свободная птица! – гордо сказал Мошонкин

— Дятел, что ли? – хохотнул по-птичьему, тренер.

— Напрасно вы смеетесь, Учитель! Я пережил череду государей, стариков и мумий: Хрущева, Брежнева, Черненко, Андропов, Ельцина… Никому жоп не лизал. Я был далек от политики Жоп. Я любил спорт и спортивных людей. И если руководитель страны – спортсмен, то я уважаю его априори!

— А если он – ворюга и лжец? – хитро, с подковыркой пропищал Рафаэль.

— Все Правители воруют и воровали всегда. Но пусть лучше спортсмен, чем алкаш, коварный интриган или гордец. Я не понаслышке знаю, что такое Спорт. Шесть лет радостно занимался боксом, под руководством замечательного тренера Германа Кондрационова. Тренировки, сборы, соревнования, травмы, кровь, синяки, ссадины, сломанные носы, вывихнутые мослы, радость победы, горечь поражения, и детские слезы, переходящие в юношеские. Был членом юношеской соборной воронежской области, потом серебряным призером чемпионата Украины. Спорт, это каторжный, но сладкий труд: тяжелый во время тренировок, и сладкий в бою, когда ты понимаешь, что не зря тренировался. Когда ты чувствуешь, как твой кулак впивается в лицо противника, когда слышишь хруст сломанных хрящей. У тебя есть соперники, есть тренера, есть друзья по команде, есть болельщики. Спорт – это модель нашей жизни. А спортсмен это всегда трудофил. И я – законченный трудофил! Однажды, после страшной травмы морды, я решил покончить с большим спортом. Малодушно перестал ходить на тренировки, не предупредив тренера. Герман лично пришел к моей матушке, и убедил ее, что я талант, что буду Олимпийским чемпионом, и должен продолжать тренироваться. Я потом тренировался через силу с перебитым носом, только из-за того, что сам Герман пришел ко мне домой. Я до сих пор боготворю этого человека. Эх! – закончил он горестно свою речь, — Вот если бы кто-то мог сказать и обо мне такое же!

— А никто не говорит? – спросил Рафаэль.

— Мне лично – нет!

— Ты – Москвич, а, Николай? Или…

— Я? Нет! Я рожден в промозглом Таллине, что на Эстонщине, возле самого синего моря, – неожиданно на Мошонкина Николая нахлынули теплой морской волной воспоминания мятежной юности, — Но смешно сказать: впервые искупался я в Понте Евксинском. Я приехал в Одессу, поступать в мореходное училище, когда мне едва минуло 15 лет. С маленьким рюкзачком и с 50 рублями, зашитыми матушкой в, потертые в районе мошонки и залатанные, штаны. В тот год юг России был объят холерой. Меня, как и многих прибывших в Одессу абитуриентов и туристов, поместили в карантин. Нас мыли с хлоркой на какой-то станции, а потом только отпустили. У меня была справка, что я прошел карантин. Я пошел Мореходное училище на сразу, (что ж Я больной что ли: сразу в казарму идти?) а сначала отправился прямиком по тенистой улице Чичерина купаться в Черное море, на пляж с красивым, потусторонним, магическим названием — Ланжерон. О! У! Ах! Нах! Впервые в моей жизни я купался в настоящем море. О, чудо! Волны-то — зеленые! Черное Море оказалось изумрудно зеленым, а не Черным. Оно меня поразило обилием плавающих в нем соплей, какашек, арбузных корок, окурков сигарет. Почему люди бросают в море арбузные корки и какают во время плавания: пытался разгадать загадку человеческого бытия я. Разве не удобнее бросать окурки в мусорную урну, а какать в туалете? Море было соленое и мутное, понял я, наглотавшись морских, соленых соплей, похожих на маленьких медуз. На пляже торговали сладким квасом в бочках, по три копейки за стакан. Я мог запросто позволить себе десять стаканов! Лишь только к вечеру я, слегка обгоревший на южном солнце, в соплях и окурках, пришел в мореходное училище. Там меня встретил командир строевой части, Герой Советского Союза Хендриков. Он зачислил меня в абитуриенты и поставил на довольствие. Я стал курсантом мореходки, без экзаменов, поскольку, как спортсмен-боксер, был вне конкурса. Во все времена спортсмены заканчивали учебные заведения, не прикладывая особых усилий, а если быть до конца точным – вообще не учась. И я, предполагая это, все свое детство, вместо того, чтобы быть балду, курить, и дрочить до изнеможения, подглядывая за девочками в школьном туалете, тупо, до изнеможения, занимался боксом. Мне выдали, пахнущую нафталином робу, штаны, фланку, гюйс, — символ морского флота, массивные морские ботинки «гады» с железными носами, мичманку с аллюминиевым «крабом» и пружиной, благодаря которой мичманка была нтянута, как батут.

У нас у всех курсантов и преподавателей были клички, независимо от званий, регалий и статуса. Преподавателя теоретической механики звали Геморрой. Он, в молодости, плавая в Северном море, упал за борт, и навсегда стал инвалидом, тяжело ходил боком, словно краб. Меня называли Федя или Мошонка. Тогда в народе ходило выражение «Я – Федя» из какого-то всенародно любимого фильма «Семь стариков и одна девушка». Кличка Героя Советского Союза Хендрикова была Джимми Хнедрикс. Отчасти из-за фонетической схожести фамилии, и еще из-за хриплого голоса. Вряд ли он столь же виртуозно играл на гитаре. (А, может быть, и пилил, тайком, я не слышал. Он, наверняка, знал, в честь кого у него такой погонялово) ). Он был наш кумир, легенда. Мужик, со златой звездой на груди. Он ушел на фронт, когда ему было 15 лет. Был сыном полка. И в 15 лет совершил подвиг: он помог вывести из окружения целый полк.

Позже море стало для меня братом. Оно и сейчас для меня брат. Океан – старший брат. Клязьма-речка – сестричка. Ручаек – браток. Лужа, просто подружа. Вода из крана – сестра на… В ванной вода – тоже да. Каждое утро я бегал к морю, купался в нем, разговаривал с ним, делился радостью и печалью. Я бродил по берегу, собирал, выброшенные прибоем монеты, бутылки, посиневшие, распухшие трупы девчат да парубков, ракушки и камешки. Трупы — съедал. Бутылки сдавал, а выручку пропивал. Много людей в те времена бегали вдоль берега, кроме меня. Заболоцкий, Бабель, Бебель, Шлегель…. Потом они уехали в Израиль.

Люди в Одессе казались мне ужасно модными. Они ходили в расклешенных брюках и приталенных цветастых рубашках, с большими окладными воротниками и манжетами. А некоторые в тертых, синих джинсах и таких же куртках. Одесса, был портовый город. Тогда она еще сохраняла свой приморский, неповторимый шарм, свой особый язык и необъяснимое очарование одесского мышления. И там процветала фарцовка и бизнес: или, как тогда его называли – спекуляция. Там были чековые магазины, где можно было купить на чеки, красивые вещи. Ну, и моряки, конечно же, привозили шикарные шмотки из заморских стран, которые быстро продавали. Вообще, портовые города тогда были фартовыми и модными из-за моряков.

11.

— Одесса меня еще удивила своими общительными жителями, — продолжал Мошонкин Николай, как ни в чем не бывало, — Иногда идешь по улице, а из подъезда какой-то паренек выскочит и манит, манит тебя пальцем, что-то показывая рукой:

— Пыхнешь со мной? – спросит паренек, показывая тебе косячок. Отказать нельзя. Некрасиво. Не по мужски.

— Крутая трава, скажи? – спрашивает после каждого затяга паренек. И ты должен ответит : О! Да! Мазовая трава у тебя, приятель!

И никто не боялся стукачков. Хотя стучали в те времена многие.

В Одессе была канатная фабрика, где из конопли делали веревки. Я был не исключением. Боже мой: какое легкомыслие Советской власти! Сколько в Одессе было бесплатной конопли! Одесса провоняла насквозь коноплею. Но в одиночку никто в те времена не курил. Только в компании. Это же не бухло, которое можно накатить в винном подвальчике наедине с собой, перед танцами-шманцами в парке Швеченко. Эстетика курения конопли, марихуаны, предполагает общение и групповую ржаку. Марихуана не терпит бухла! В этом случае, побеждает бухло и ржака пропадает. Пили мы в Одессе в основном вино «Бiле Мицне», в то время как, вся прогрессивная Россия пила «Портвейн 777» и «Аромат степи». Хотя ярко выраженной органолептической разницы между этими напитками не существовало, ввиду технологической схожести. Эти напитки делались из гнилых фруктов с добавлением спирта. Пили мы и пиво в баре «Гамбриниус», где играл старичок-скрипачок. Правда, в пиво, по моде тех времен, мы непременно добавляли водку. Таков был неписанный закон.

В моей группе со мной учились кубинцы, болгары и монголы. Хотя Монголам на фига мореходное образование? Вот уж непостижимая тайна монгольской души.

12.

Мы, курсанты мореходок, которых в Одессе было в те времена, как сегодня Мак Дональдсов, для решения своих сексуальных амбиций, ходили на танцы в Парк Шевченко. Там играл ВИА! Пели «Шизгару», «Кам тугезу», «Иволгу» на слова Есенина.

Цены на билеты были запредельные: 20 копеек! Это мог себе позволить только зажиточный курсант. Нормальный курсант покупал себе за 40 копеек стакан вонючей червивки или пачку демидроли и ждал прихода. Можно было дать тетке-контролеру на лапу 10 копеек и пройти без билета за полцены. Тетки-контролеры наваривали себе состояние на желающих потанцевать за пол цены. У многих уже в те времена были виллы на Сейшелах и Мальдивах. Они стояли у ворот, мощные, грудастые, с золотыми цацками на перстах, с золотыми зубами 96 пробы, в золотых рейтузах, в черных чулках с золотой нитью и собольих фуфайках. А менты?! О! Эти менты! Одесские менты ходили в золотых фуражках и с изумрудными палочками в руках!

Но за 15 минут до закрытия танцплощадки, ворота открывались и вся халявная толпа вваливалась на танцплощадку бесплатно. За 15 минут можно было ангажировать понравившуюся девушку на Па Де Грас, или на Джайв, на худой конец, получить решительный отказ, или же наоборот — обрести счастье согласия и последующего соития в кустах, на берегу моря, со всеми вытекающими через три дня последствиями. Благо венерический диспансер был недалеко от Приморского бульвара. В те времена, кроме холеры в Одессе царствовала Гонорея. Но бесстрашные, неуемные курсанты не боялись гонореи. Именно тогда в моем молодом тогда еще мозгу родились прекрасные, бессмертные строки, ставшие впоследствии строчками припева гимна Российских венерологов: «Не грипп, не триппер, ни простуда, не отвернут народ от блуда!»

— Все? – спросил Рафаэль устало.

— Пока, да… — ответил Мошонкин Николай.

— Тогда – вперед! Иди, разминайся. Если старец Мудослав видит тебя чемпионом мира, будем работать! Лично я бы цента на тебя не поставил бы…. Только из уважения к Верховному птицегадателю Мудославу, сделаю тебя чемпионом мира!

13.

Так у юмориста Мошонки начался новый период в его жизни: трудный, однообразный, синячный, гематомный и кровавый. Поначалу у него не все получалось. Вернее ничего не получалось у него, если не считать, что ему выбили ногою во время спарринга все зубы, включая коренные, сломали ребра, руку, нос, язык и ногу. Постоянным спарринг-партнером у Мошонкина был знаменитый в Одессе боец наилегчайшего веса, «мухач», Яша Кизяк, чемпион Европы по спортивному куннилингусу, двукратный чемпион мира по бразильскому джиу-джитсу, чемпион России по боевому самбо.

— Ты полегче с ним, Яша, — говорил всякий раз Рафаэль перед спаррингом. Яша отвечал: «Конечно, Рафаэль, конечно», но едва только начинался спарринг, он бил Николая с обеих ног, с такой злобой и неистовой яростью, как если бы перед ним был сам Адольф Гитлер.

— Ничего, — говорил он, помогая Николаю подняться с пола в очередной раз, — зато тебе не будут страшны никакие бойцы после меня.

— Ничего, — любил повторять он, унося на руках бесчувственного, после удушающего приема, Николая в раздевалку, — зато ты набираешься неоценимого опыта.

Часто, отлеживаясь в спортивной больнице, Николай вспоминал свои молодые годы, которые он считал в те времена невыносимо тяжелыми, серыми и унылыми. В те времена он получал травмы в основном душевные. Особенно в браке…