Сынок из Каракаса

— Дети — это такое великое счастье! – сказал мечтательно толстяк Юрка, прикрыв в умилении заплывшие глазки, трогательно занюхивая очередной стопарик рома долькой лайма. Он уже неделю не мог просохнуть, когда узнал, что его жена, Анжелика, наконец-то, понесла. Георгий Кравец со Святым Павлом в меру своих сил разделяли это торжество.

— Это все равно, что сказать, что все бабы дуры! — резонно возразил Георгий.

— А что тебе опять – не так-то? – удивился святой Павел.

— Адольф Гитлер тоже был чьим-то любимым сыночком, – сказал Жора, — Писался, какался, агукал. Тысячи проституток, стоящих на трассах нашей страны в недавнем прошлом — чьи-то невинные дочурки. Пидорасов тоже кто-то плодит! И в детстве умиляются их трогательным проказам. Иногда, а лучше сказать, весьма часто, дети становятся большой костью в горле…. Иногда и вовсе – трагедией! Некоторые убивают своих родителей! Из-за квартиры, из-за наследства… в частности….

— Но и отцы… Иван Грозный убил своего сына! И Тарас Бульба….– вступился за детей Юрка.

— Ты зануда, Александр! Одинокий, старый злобный старикашка – сказал Павел, самый чистый, светый, справедливый и трезвый из приятелей, — Мы тебе больше не нальем!

Георгию, собственно, больше и не хотелось. Образы друзей колебались перед его глазами неясными силуэтами. Чтобы навести резкость, ему приходилось закрывать один глаз

— Детьми надо заниматься, чтобы они любили своих родителей и не убивали их, — отозвался Юрка, помрачнев. Жора не специально дразнил, толстяка Юрку. У него были достаточные основания сомневаться в детях, как источнике вечной радости и счастья. Он похоронил эту историю тайком и старался к ней не возвращаться даже в мыслях. Ему было стыдно даже рассказывать кому-либо о том, что с ним тогда случилось…

 

2.

Началось все с письма, которое пришло ему на электронную полгода назад.

«Hi, Georgy. My name is Izabella RoJas from Karakas. We had met eighteen years ago. You had left Karakas suddenly. After our meeting I gave birth the son. May be it will be surprise for You, but exactly You are his father. It needs nothing for us from you. I don’t want to report you about it. But my father before his death  told to my son about it, and show him our snatshots. Now our son resolutely going to visit Russia, get acquainted with his father. He dreams to see you. Raul is independent boy. He study English in University and work as a musician. If you can give him a little emotional heat – met him in Moskow, please. I inform you about details after your answer». К письму был прикреплен файл, с фотографией смуглого парнишки с длинными волнистыми волосами и задумчивым, печальным взглядом.

Георгий был удручен, напуган, растерян и убит. Да, разумеется, он помнил Изабель Рохас, переводчицу из Парламента Венесуэлы. Он тогда приехал в Каракас с делегацией журналистов и чиновников, в период вооруженного конфликта с Колумбией, поддержать Уго Чавеса и народ Венесуэлы. Однако понимая, что понятие «народ» слишком расплывчато в сочетании с понятием «поддержать», Жора, в качестве конкретного лица, для оказания поддержки выбрал красавицу креолку Изабель, и поддерживал, и поддерживал ее каждую ночь, не щадя своих сил, в ущерб невинным мальчишеским попойкам, по три-четыре раза. Красавица Изабель в многомиллионной Венесуэле была не единственная девушка, с кем он крепил дружеские международные связи. Их было много тогда вокруг него, красивых, фигуристых, доступных… Жора к ним подкатывал бесцеремонно, грубо и бесхитростно в Парке Сентраль, в парке Эл Авила, в Гран Коломбиа, на авенида Мара  и в Лас Акасиас. По крайней мере, еще четыре красотки, могли бы похвастать: тем, что совратили этого доступного российского журналиста. Проститутки не в счет. Жорка в молодости бы красив, как Адонис, и ветренен, как мельница. Один раз его даже хотели убить за грудастую девчонку, крепкие ребята в Валье Абахо, но почему-то не убили, а лишь пару раз въехали по зубам и отняли телефон.

Сейчас Георгию пятьдесят с большим хвостиком. За свою жизнь он три раза гарцевал под марш Мендельсона и слышал крики «Горько!» в свою честь. У него не было детей от прошлых браков. Сегодня он был вольный человек и упивался этой свободой, как граф Монте Кристо, после того, как откинулся с кичи. А теперь, он был в растерянности и не знал, что делать? Радоваться, что объявился сын, или воспринимать его появление, как конец свободе. Во всяком случае, ему было интересно. Он ответил на письмо и оформил вызов. Сын Георгия — Рауль Рохас должен был прилететь в понедельник. На работе Георгий Львович сказал шефу, Василию Эженовичу, как бы невзначай:

— Меня не будет завтра. Сын приезжает из Каракаса!

— Сын?  — удивился он,- У тебя есть сын?

— Да! Ему 17 лет. Он метис из Венесуэлы. Мать его – креолка. (он показал цветную фотографию, распечатанную на принтере)

— Ну, ты даешь! Прямо как в песне: «Полюбил красавицу креолку Джонни- распиздяй».

— Не знаю такой песни… — сказал Георгий Львович.

— Встречай, конечно! – горячо воскликнул Василий Эженович, — У меня отец тоже француз был, ебать его в жопу. Я его тоже никогда не видел.

Жора Кравец вкалывал скромным редактором телевидения, писал и редактировал сценарии мыльных опер для телевидения. Хотя, всегда мечтал быть кинорежиссером. Он до сих пор лелеял мечту снять хороший, полнометражный фильм. Хотя, сейчас уже, как профессионал, понимал, какой это геморрой.

 

3.

Жора очень волновался, уже тогда, когда диспетчер объявил о прибытии самолета из Франкфурта. Сын Рауль прилетел из Каракаса через Франкфурт. В руках новоявленный отец держал листок, с выведенным именем RAUL ROJAS. Пристально вглядываясь в лица пассажиров идущих мимо меня, Кравец пытался угадать, кто из них его сын?

— Dad!  — услышал он призывный крик. Смуглый парень в винтажных джинсах, в высцветшей майке-алкоголичке с надписью «Viva, Chavez!», с длинными волнистыми волосами, с небольшим рюкзачком за плечами, призывно махал ему рукой. Сердце забилось пойманной птицей в тесной клетке Жоркиной груди. Смуглый малый, с волнистой гривой длинных волос, с горящими глазами, с выражением необыкновенного счастья на лице, бежал к нему, простирая свои руки. Не добежав пяти метров, он вдруг неловко споткнулся и упал, некрасиво взбрыкнув ногами. Жора рванулся к нему и помог ему подняться. Рауль жадно обнял его. Из глаз его текли настоящие слезы. Он был счастлив, этот венесуэльский мальчишка. Не удержался и Кравец и всхлипнул носом, загоняя проворную соплю обратно.

— Как мама? – глупо спросил он по-английски.

— Отлично. Она вот…, — Рауль засуетился, полез в рюкзак. – Вот она тебе передала, — он протянул отцу серебряное распятие на подставке. – Она сказала, что ты должен его помнить…

Да. Безусловно, Кравец помнил это распятие. Оно висело над железной кроватью в ее маленькой квартирке. Жора никогда не видел раньше такого распятия. Иисус там был с открытыми глазами и смотрел прямо на него.

— Подари мне его, — попросил он ее перед отъездом.

— Не могу – с печалью ответила она. – Это распятие подарила мне моя бабушка и сказала, чтобы я не расставалась с ним никогда. Оно сделано в 18 веке и всегда находилось в нашей семье.

— Это все твои вещи? – спросил Кравец, кинув на рюкзак.

— Тут все необходимое для простого парня, — улыбнулся Рауль. Зубы у него были ровные и белоснежные, как у матери. (У Жорки были кривые и бурые, как простыни в поезде). Рауль был красив дьявольской красотой. Девушки в терминале прилета тайком оглядывались на него. Жора с сыном сели в припаркованный за шлагбаумом Wrangler и помчались в плотном потоке в сторону Москвы.

— Это твоя машина? – спросил Рауль, с восторгом поглаживая панель.

— Yes, «сынок», — ответил Жора. Ему было как-то непривычно произносить это странное русское уменьшительное слово «сынок». Но оно Кравецу определенно нравилось.

— Синок? – переспросил Рауль.

— Да! Ты «сынок»! Сын! По-русски – сынок! А я – «папка». Скажи – «папка»!

— Папка, — произнес он, словно попробовал это слово на вкус.

— Ты легко одет! – сказал заметил Кравец, — В Москве холодно!

— Ничего! Я закаленный.

Они заехали в галерею бутиков на Кутузовском, и Кравец купил сыну айфон, джинсы, майку Труссарди, красный свитер от Логерфельда, новые кроссовки и куртку Риккардо Тиши. Старую одежду он торжественно, театрально и символично выбросил в урну. И неизвестно, кому из них в этот момент было лучше: сыну или отцу. Ведь Кравец впервые в жизни покупал одежду своему собственному, почти взрослому ребенку.

— Спасибо, папка, — счастливо смеясь, говорил Рауль и крепко обнимал Георгия. Тот чувствовал мускулистое, тренированное тело своего сына и был ужасно горд.

 

4.

Кравецу не терпелось кутнуть по такому случаю, устроить торжественную вечеринку, и он припарковался у Дома Прогрессивного Журналиста. Жора втайне страшно жаждал кого-нибудь встретить. Все равно – кого. Ему хотелось просто незамысловато, по-детски, похвастаться своим сыном. Да, да! Неважно кого! Но, конечно, лучше, чтобы это была Настя Бурова (жена олигарха Бурова, осужденного за поставку ракетных установок Ирану в 2011 году), коварно сбежавшая от него к Женьке Старикову в Рен ТВ, а потом к самому Виктору Гаменюку. Там, в ресторане, возле стойки бара, он встретил страшно прогрессивного и уже изрядно бухого Валерку Коровина, оператора редакции новостей с первого канала.

— Познакомься, — небрежно сказал Кравец Валерке, — это мой сын, Рауль. Он из Каракаса.

— Ни хера себе! – воскликнул Валерка, ошалело глядя на красавца-Рауля — Что ж, ты молчал, сволочь, что у тебя сын есть?

— А что это бы изменило?

— Я думал, что ты несчастный, жалкий одинокий старикашка.

— Представь себе, это не так.

— По-русски говорит? – спросил Валерка.

— Ни бум-бум… Только по-испански и по английски…

— Ну, блянь, ты мачо!

Жора занял свой любимый столик у колонны. Он заказал устриц Фин де Клер, филе ягненка Бояльди и бокал Кьянти (для малыша), куринный галлотин со сморчками и пузырь виски Chivas (для себя, любимого). Перед тем, как приступить к трапезе, Рауль, сложив ладошки корабликом и, закрыв глаза, помолился.

— Падре нуэстро, ке эстас ен лос съелос….

Жора деликатно подождал, пока тот не скажет «Амен!» и только после этого поднял рюмку:

— Ну, давай, сынок, по-нашему, по-русски! За встречу!

— «Сынок», — эхом повторил он понравившееся слово и тихонько засмеялся.

Жора с непонятной радостью открывал для себя своего сына, искал в нем сходные черты. Нос, безусловно, как у Жорки, прямой и правильный, с легкой горбинкой. Рот, правда, не его. Губы лепехами. Ну, и волосы, конечно, у сына, от матери: шикарная, черная пышная курчавая грива, в отличии от пегих и редких Жоркиных волосенок. Сын поначалу был не очень разговорчив, и немного стеснялся отца. Но через час, насытился, расслабился, развеселился,  разговорился. Он рассказал Георгию о своей жизни. Рауль рос слабым, болезненным, одиноким и гадким утенком, сторонясь сверстников. Изабель одна лезла из кожи вон, давала частные уроки английского языка, чтобы он мог учиться в престижной школе. Рауль был, к тому же, успешный спортсмен. Он три года играет за юношескую сборную Венесуэлы по мини-футболу, которая уже в течении пяти лет, стабильно была второй после Аргентины в Латинской Америке.

Hey, hey, mama, said the way you move,

gonna make you sweat, gonna make you groove.

Oh, oh, child, way you shake that thing,

gonna make you burn, gonna make you sting.

Надрывался в высоком фальцете пожилой, кудрявый певец на сцене, с профессорской бородкой на испещренном глубокими морщинами лице.

— Клево поет!- восторженно воскликнул Рауль.

— Я не знал, что у меня растет сын,- любуясь сыном, тихо проговорил Кравец, — Мама выходила замуж?

— А как ты жил все это время? – ушел от ответа Рауль.

— Я много работал. Хотел доказать себе, что не зря явился на эту землю. Я не скажу, что добился всего, чего хотел….

Подошел Валерка Коровин под ручку с великолепной блондинкой.

— Николь, позволь тебе представить великого писателя современности, моего друга, Георгия Кравеца.

Жора привстал, и элегантно поцеловал ручку даме. Но блондинка во все газа смотрела на его экзотичного кудрявого сына.

— Это Рауль! Мой сын! – сказал Жора с гордостью, словно показывал ей свою картину. – Он из Венесуэлы.

— Николь снималась у Сержа Аведикяна. – в свою очередь похвастался Валерка. – В двух картинах. Николь была вчера у нас в ночном эфире.

— Это замечательно, – театрально восхитился Кравец. Он чувствовал себя на каком-то восточном базаре.

— Ну, мы пойдем! – сказал Коровин, — мне надо ей еще свои картины показать.

Сын с недетским интересом посмотрел вслед красотке.

— Нравится? – спросил Жора.

— Да, — смутился парень.

— А у тебя есть девушка?

— Была.

— Расстались?

— Можно так сказать. Ее убили. Ее звали Хуанита.

— Хуанита? Да ты что? – ужаснулся Кравец. – Как это случилось?

—  У тебя крутая тачка. – ответил Рауль.

— Мне тоже нравится. Но это не самое главное, чего я хотел добиться.

— А чего ты хотел добиться?

— Ну, уж не тачку, это факт. Тачка это не показатель успеха. Хорошие тачки есть и у бандитов. А я хотел создать что-то такое, за что мог бы гордиться.

— Ты не создал?

— Нет.

— Почему?

— Понимаешь, Рауль, я, наверное, слишком сильно любил себя и ни в чем себе не отказывал. Я наслаждался жизнью и брал от нее все, забывая отдавать. Но надеюсь, что еще создам что-нибудь. (Кравец с каким то стыдом, вдруг поймал себя на том, что чересчур старается своим показным откровением расположить к себе сына) Может быть, мы даже вместе что-то создадим. Ведь теперь нас двое! У тебя какие планы по жизни?

— Я хочу стать дипломатом, – смутился сын.

— Хороший выбор, – сдержанно похвалил Жора. – Это лучше, чем пожарником. Тем более, что этот путь совершенно реальный. Но мой опыт общения с дипломатами оставил не самые приятные впечатления. Они – обыкновенные и скучные чиновники. Бумаги, документы, отчеты и имитация бурной деятельности. Ты знаешь, что имитировать деятельность иногда труднее, чем реально действовать. Мне кажется быть чиновником скучно. Они – по большей части страшные бездельники и халявщики.  Я встречал много дипломатов. Они хитры, осторожны. Боятся сделать лишний шаг, чтобы не потерять свое кресло.

— Да? Я не знал. – удивился Рауль. – Мне кажется это так интересно – путешествовать по миру! Улаживать конфликты

— Путешествовать, как и жить, надо свободно, без оглядки на официальные власти. Как дипломат, ты будешь, ограничен рамками профессионального этикета. Впрочем, это я так рассуждаю с позиции моей модели жизни…

— Мне твоя модель нравится! – засмеялся Рауль.

Жоркин сын за весь вечер лишь слегка пригубил вино. Сам Кравец один приговорил бутылку виски. Машину он благоразумно оставил на стоянке. По дороге домой, они с сыном заходили в какие-то бары, где Георгий накатывал по стопке. Короче, он крепко нагвоздился в первый вечер знаменательной встречи. Приехали домой на такси далеко за полночь. На кухне Жора еще накатил «ночной колпак», показал Раулю его комнату, дал ему полотенце, тапочки, пижаму, и провалился в черную бездну пьяного сна, не раздеваясь. Ему снилась Настя. Она обнимала, ласкала, его и теребила кочерыжку. Жора пытался снять с нее трусики, но к своему ужасу обнаружил в них огромный член. Он в панике куда-то бежал от этого ужаса. Настя с членом! Что может быть ужаснее! Проснулся Жора среди ночи и благодарил Создателя за то, что это был всего лишь сон. Во рту была Сахара, в штанах гулял зловонный Сирокко. В коридоре горел свет. Он на цыпочках прошел на кухню, достал из холодильника бутылку минералки и высадил ее до дна за секунду. Придя в себя, он вспомнил все, потихоньку прошел в комнату сына и приоткрыл двери. Луч света осветил совершенно пустую кровать. Одеяло даже не было тронуто.

 

5.

— Я вообще считаю, что роль семьи в судьбе человека и формировании его как личности, сильно преувеличена! – глубокомысленно рассуждал святой Павел, возвратясь из туалета, и усаживаясь на свое место. У Павла были проблемы с мочевым пузырем, камни что ли, и оттого он отлучался в сортир чаще других.

— Не скажи,  — возразил толстяк Юрка, рисуясь, и подражая Черчиллю, пижонски раскуривая сигару, — Я бы не состоялся, если бы не мой отец, который методично, изо дня в день, занимался моим воспитанием. Он научил меня фотографировать, и, чего скрывать, устроил на работу в «Труд», когда я был еще совсем сопливым мальчишкой. А потом я уже пошел свом путем.

— А кто тебе сказал, что ты состоялся, как человек? Ты всего лишь – профессиональный фотограф, и такой же сопливый мальчишка. Ты состоялся, как профессионал, — возразил Жора. — Быть профессиональным фотографом, еще не значит состояться, как человек. Как человек ты говно… .

— Для тебя, может быть, да. Как и ты для меня. Но я могу прокормить свою семью и помогать близким. Это и значит состояться, как человек, — стоял на своем Юрка.

— Знаете, Юрий, — сказал Кравец, — я тоже зарабатываю достаточно, чтобы прокормить семью…

— Но у тебя ее нет! – воскликнул торжествующе Павел, будто адвокат, предъявивший улику.

— … Но я сделал себя сам, без чьей-либо помощи! – завершил Кравец. – У меня не было отца. Его роль в моей жизни ограничилась капелькой спермы с неплохими генетическими достоинствами. И у Эдгара По не было родителей.  Шукшин рос без отца. И Пушкина воспитала няня!

— Да ладно! – возмутился Юрка, — В семьях русских потомственных дворян отцы придавали большое значение воспитанию детей. Почитайте историю, Георгий.

— Я ее внимательно читаю, Юрий. Возможно даже внимательнее, чем вы! – сообщил зачем-то Кравец, — Позвольте вам сообщить, что со своим сыном Александром Пушкиным отношения у Сергея Львовича, прямо скажем, не сложились, это вы тоже сможете прочитать в воспоминания современников поэта. Пушкин-отец детьми никогда не занимался, а изволил кутить и волочиться за дамами. Сам Пушкин-сын в молодости жаловался, что отче не дает ему денег из-за скупости, что де, из-за него он не может в полную силу творить, поскольку ему не на что кушать. Батя не любил тунеядцев и халявщиков. И хотя сам стишки пописывал, поэзию считал баловством  пустой забавою, чтобы девчат заманивать в сети порока.

— Официант! –тонким фальцетом заорал усатый мужик в казачьей косоворотке за соседним столом. – Человек! Чувак! Водки! Ледяной!

Перед ним уже стояла одна непочатая бутылка водки. Но он видимо – забыл про нее. Однако, стройная официантка, явившаяся через секунду, послушно поставила перед ним вторую бутылку.

— А эту заберите! Она теплая! – капризничал казак.

Oh, oh, child, way you shake that thing,

gonna make you burn, gonna make you sting.

Hey, hey, baby, when you walk that way,

watch your honey drip, can’t keep away.

Надрывался в высоком фальцете пожилой, седовласый, кудрявый певец на сцене, с профессорской бородкой на испещренном глубокими морщинами лице.

— Можно сказать, что разлад в отношения отца и поэта внесло и правительство, – продолжал Жора, — Когда по просьбе Жуковского Пушкина из южной ссылки отравили в Михайловское, то надзор за ним поручили батюшке. Как некое издевательство над родственными чувствами. Тому это совсем не нравилось, но он согласился. Ситуация, господа, была, согласитесь, неловкая. Пушкин же упрекал отца в шпионстве и стукачестве. Был даже момент, когда Пушкин чуть было не дал батюшке в сердцах пиздюлей. Он это потом отразил в «Скупом рыцаре». Вы, Юрий, надеюсь, читали «Скупого рыцаря»? Они помирились только в 1828 году. Сам, Сергей Львович, к его чести будет сказано, будучи неоднократно пизжен не раз своим жестоким отцом, не брал с него дурной пример и никогда не наказывал физически своих детей. Да, он, как и твой батя, способствовал тому, чтобы Пушкина приняли в Царскосельский лицей – место, куда очень трудно было попасть. И, возможно, привил Пушкину склонность к стихосложению? Хотя, как это можно привить? Кстати, в смерти Пушкина Сергей Львович винил вдову Наталью. Говорят, что допускал сексуальную составляющую в отношениях Натальи с императором, которая и стала, по его мнению, основной причинной самоубийственной дуэли. Сергей Львович, чтобы вы знали, господа, отсудил у блудной невестки Михайловское. Правда, она за него и не боролась: возможно, чувствовала свою вину. Он был большой чудак и игрец, этот Сергей Львович, за что я его и люблю. Перед смертью он хотел жениться и, будучи даже в агонии, умолял юную дочь Анны Керн выйти за него замуж. Так что, Юрий, к гениальности состоявшихся детишек, родители не всегда имеют отношение.

— Не выебывайся, — пробурчал Юрка и махнул соло еще одну рюмку без тоста.

— Да, но важно учитывать мотивацию! Пушкина холила и лелеяла ласковая старушка Арина Родионовна. А тебя окружала любовью твоя мама, – сказал Георгию с укоризной Павел, — И главная мотивация твоего успеха – не огорчать мать. Поэтому ты и состоялся! Давайте выпьем за матерей! – он поднял рюмку.

— Принимается! – сказал Кравец.

— И за отцов! – пафосно, хотя с некоторой досадой, добавил толстяк Юрка, — Папа! Спасибо тебе! – закричал он, обращаясь к небу. На соседнем столе прыснули в кулачки две очаровательные девчушки.

 

6.

Кравец заглянул в другую комнату, в туалет, в ванную. Сердце его оторвалось и упало в штаны. Он ничего не понимал. Он не мог даже позвонить сыну. Жора в суматохе пьянки даже не взял номер телефона Рауля. Сделав несколько кругов по комнатам, словно потерявший управление самолет, он приземлился на кухне, налил себе Henessy, закурил. Часы показывали пять часов утра. Куда идти? Кому звонить?  Куда мог пойти сын? Конечно, ему, наверняка, интересно в другой стране. Он мог просто пойти гулять. Обычное для юноши его возраста дело. Но ведь он не сможет найти дорогу домой в этом лабиринте мегаполиса. Он не говорит по-русски. Его могут просто убить на улице какие-нибудь подонки! Сейчас страшное время, столько безработных нелегалов наводнило Москву! Хотя, чего он опасается? Рауль взрослый, здоровый мужик! Да и что такое, по сути, Москва? По сравнению с циничным, грубым и коварным Каракасом, Москва сегодня казалась чистой и непорочной старушкой-староверкой из таежного села. Сидит где-нибудь его сынуля в ночном баре, акклиматизируется…

Кравец посмотрел новости, попил чаю. В 10 часов ожидание стало невыносимым, и он набрал телефон Ленки Тереховой, прессекретаря УВД.

— Ленок! Это Жора Кравец тебя беспокоит.

— Привет, любимый. Что-то совсем забыл меня… Соскучился что ли?

— Соскучился, Ленок. Потискать тебя хочу. Но сейчас помоги мне. Можешь сводочку посмотреть. У меня сын загулял где-то…

— Сын? У тебя?

— Да. Я сам удивлен. Это сюрприз! Сын у меня тут объявился из Венесуэлы… Сейчас он пропал куда-то. Дома не ночевал. Рауль Рохас. Посмотришь?

— Рауль Рохас? Хорошо, Жорик. Посмотрю. Когда увидимся?

— Через недельку! Сына провожу и позвоню….

Жора принял ванну, вырвал два длинных волоса торчащих из носа, привел себя в порядок, если считать, что полбутылки Henessy, способны привести в порядок и успокоить встревоженного родителя. В 12 часов он заснул прямо возле телевизора. В начале второго дня в его кармане, словно взрыв петарды, раздался телефонный звонок, от звука которого он пукнул, вздрогнул, как укушенный оводом конь. Номер звонившего не определился.

— Ленок? Ну что там? — закричал Жора, пустив от волнения небольшого петуха.

— Георгий Кравец? – спросил густой бас.

— Да, да! Рауль Рохас у вас?

— Это капитан Свиридов, 14-е отделение полиции. Рауль Рохас у нас.

— Что случилось? Он цел? – холодок пробежал по членам Жорки.

— Цел. Вы можете забрать его. Авторемонтная, 25. Деньги захватите.

— Зачем?

— 100 тысяч.

— А что случилось?

— Приезжайте, – после паузы ответил неопределенно голос.

— Да что случилось-то?

В трубке послышались короткие гудки. «Авторемонтная 25», — бормотал Жора. Он полез в кошелек, чтобы посчитать наличность. Наличности не было. Кошелек был непривычно и огорчительно пуст. А ведь, он обычно носил с собой, на крайняк, не менее пятидесяти тысяч. Кравец недоуменно пожал плечами и уныло полез в сейф.

 

6.

В полиции Кравеца встретил капитан полиции, мужчина с интеллигентным, мудрым лицом профессора, с неформальной, небольшой рыжеватой бородкой, клином.

— Капитан Свиридов, — представился он, — Документы предъявите, пожалуйста.

Кравец протянул ему свой паспорт.

— У вас тут не указано, что Рауль Рохас, ваш сын, — мрачно сказал полицейский.

— Я знаю. Но я сам недавно узнал, что он мой сын. Мне написала его мать. Я вчера только встретил его в аэропорту. У меня есть вызов. Я оформил официальный вызов. Вот он,  — Жора показал ему копию вызова.

— Вы впервые встретились?

— Да. Вчера.

— Вы разведены?

— А при чем тут это?

— Не при чем.

— Да. Я разведен. Три раза.

— Вы — гей? – обычным голосом спросил меня капитан.

— Что? – от возмущения у Кравеца отвисла челюсть. — Да как вы…

— Тогда так: Рауль Рохас – гей?  — спросил он, пристально глядя Георгию в глаза.

— Что? Да что вы такое говорите? – возмущенно воскликнул тот, вставая со стула.

— Сидите! – капитан Свиридов несильно, но оскорбительно толкнул его в грудь, отчего Жора свалился обратно на стул, —  Успокойтесь. Не надо кричать. Иногда люди некоторой ориентации выдумывают всякие истории, чтобы вызвать своих возлюбленных из-за границы. Ваш сын, или кто там он вам, этот ваш Рауль Рохас устроил драку в гей-клубе. Вот, почитайте протокол. Он составлен в присутствии представителя Посольства Венсуэлы в Москве.

Кравец пробежал протокол по диагонали. Руаль Рохас устроил драку в гей-клубе, разбил барную стойку, стол, снес стерео систему с пультом и сломал нос бармену. Кравецу стал дурно. Ему срочно понадобился стакан виски. Но у капитана Свиридова виски не было. Кравец выпил полстакана предложенной ему водки. Ему пришлось заплатить мзду в размере пятидесяти тысяч рублей за то, чтобы замять дело, и еще пятьдесят — за ущерб, нанесенный сыном клубу пидорасов.

 

7.

Блудный сын Кравеца, полусонный, хмурый Рауль Рохас, помятый, взъерошенный, с лиловым кровоподтеком на скуле, в разорванной куртке Риккардо Тиши, явился перед Кравецом в сопровождении полицейского. Капитан выложил на стол рюкзак, паспорт, ремень, телефон, зажигалку, сигареты, смятые купюры русских денег.

— Скажите ему, пусть посчитает деньги и распишется, что не имеет претензий к полиции, — мрачно приказал он.

Кравец перевел. Рауль расписался, не считая денег, сгреб со стола все вещи в рюкзак.

— Я могу идти? — спросил он отца.

— Можешь, — ответил тот.

— Гуд бай! – сказал Рауль капитану.

— Прощайте, господин Рохас! – сказал тот.

Они вышли на улицу. Рауль достал сигареты и закурил.

— Ты куришь, сынок? – удивился Жора.

— И пью. – ответил сын.

— Тебя не били полицейские? – Жора достал платок и протянул Раулю, — Вытри губы. Они в крови.

Рауль плюнул на платок, и стал вытирать губы.

— Слева, — подкорректировал Жора.

— Нет. Не били. – сказал Рауль.

— А этот синяк на скуле?

— Это в баре, – неохотно ответил он.

— Ты как там оказался?

— Пошел гулять. Ты же вырубился, а мне скучно стало. В Венесуэле в это время день.

Они сели в ближайшем баре. Жора заказал два бокала пива.

— Ты — гей? – спросил он, глядя прямо в глаза Рауля.

— Я? Нет. С чего ты взял? Чушь! – Рауль даже не отвел взгляда.

— Но тебя арестовали в клубе для геев!

— Твою мать! – выругался Рауль, — Там не написано, что это клуб для геев.

— Но ты же видел, что там нет девушек?

— Это был уже третий клуб. Я был уже пьян, как цирковой скрипач и не различал лиц. Там крутились грудастые телки. Я же не знал….

— Ты взял у меня деньги? Сколько там было?

В этом месте Жоре показалось, что Рауль покраснел, насколько можно это выражение отнести к его смуглой кожи.

— Тридцать тысяч, наверное. Я не считал. Я отдам. У меня есть деньги. Я просто не знал, где разменять доллары!

Они молча пили пиво. Каждый думал о своем. Кравец думал о том, что его сын не так уж прост. Вряд ли о том же думал его сын. К тому же Кравецу было чертовски жалко, вот так просто, взять, и отдать полицейскому сто штук, заработанные тяжким трудом.

— Мне пришлось заплатить сто пятьдесят тысяч за то, чтобы тебя выпустили. – сказал он, слегка завысив сумму.

— Я тебя не просил. – нахмурился сын.

— Тебя могли посадить в тюрьму. Ты парня покалечил.

— Так ему и надо, пидору, – рассмеялся Рауль.

— Когда у тебя обратный билет? – спросил Кравец.

— О!!?? Ты уже хочешь избавиться от меня? – с горькой усмешкой спросил сын.

— Если честно — ты доставил мне очень неприятные моменты. – сказал Жора.

— Дети – это не только радость, но иногда и проблема! Папка.

Георгий почувствовал неприятный холодок в голосе сына. Тот осторожно трогал пальцем разбитую губу.

— Не трогай! Заразу занесешь! – сказал Кравец. — Ладно Рауль. Вот тебе ключи. Иди домой, прими ванну и отдыхай. Я пойду на работу. Вернусь в семь часов. Никуда без меня не уходи! Телевизор посмотри. Там диски есть с фильмами.

— Хорошо, папа. – ответил кротко он.

 

9.

— А когда мы тебя женим, Жорка? – смеялся Павел, заметив, что Жора незаметно с интересом поглядывает на двух блондинок, сидящих за столиком, напротив. Девушки кокетничали, заметив, что они вызвали интерес у этих, в общем-то, еще не дряхлых, наверняка, небедных, пятидесятилетних интеллигентных, старцев. Говорили громко и вызывающе.

— Я не хочу быть содержанкой! Я хочу сама всего добиться! – говорила одна, посасывая коктейль через трубочку.

— А что плохого в том, что красивый молодой человек, будет тебя обеспечивать? – удивилась другая.

— Красивые и молодые все разобраны! Нам с тобой, Юла, остались лысые и пузытые…

— Да ладно! Игорек еще молодой…

— Он женат, твой Игорек… — захохотала первая. — Ты забыла?

— Ну и что? Я, между прочим, моложе его жены на семь лет! И не такая толстая…

— Но живет-то он с ней!

— Didn’t take too long ‘fore I found out,

what people mean my down and out.

Spent my money, took my car,

started telling her friends she wants to be a star.

Надрывался высоким, хриплым фальцетом пожилой, кудрявый певец, манерно извиваясь в конвульсиях сладострастного пароксизма.

— Да ему уже поздно! Фитилек уже погас! А? Жорж? Погас фитилек? – спросил, смеясь собственной шутке, толстяк Юрка, пуская дым в лицо Георгию.

— Да нет. Он еще поглядывает на крошек. Поглядываешь, А? Жорик?

— Фитилек дрюкаешь тайком? – хохотнул Юрка.

— Женщины любят ушами, а мы старички любим глазами, —  не обижался Жора на своих друзей. Женатики всегда подкалывают холостяков, хотя и втайне завидуют им. – Юра, тебе уже хватит. А то жена ата-та надает! – посоветовал Жора Юрке, заметив, что он снова разливает.

— У нас – патриархат, Георгий Львович! Бабу, надо держать в узде! Ты Вт не смог держать своих баб в узде, и оттого, сейчас вынужден пользоваться услугами дешевых проституток и хулить семейные ценности! А вот что я вам замечу. В истории педагогики гораздо больше примеров, когда только благодаря стараниям родителей, дети становились великими. Гоголь, Толстой, Тургенев…

— Юрий, вы не в теме! – осадил его Кравец, — Тургенев не самый удачный пример, как, впрочем, и остальные, названные вами.

— Ну, началось опять… — Юрка наигранно, неестественно зевнул, — Любишь ты выебываться… Что значит: жить в одиночестве! Не с кем попиздеть: так вот он на нас отыгрывается…

— Мама Толстого умерла, когда ему не было и двух лет, — продолжил невозмутимо Жора, — Батя писателя, Николай, тоже умер рано. Воспитанием Льва Николаевича Толстого занималась «седьмая вода на киселе», троюродная тетка Татьяна Ергольская. А отец Ивана Сергеевича Тургенева, русского великого сочинителя, Сергей Николаевич, был гусарским офицером, небогатым дворянином, растратившим свое состояние на кутежи и карты. Возможно вы, господа, в силу своей занятости, увлеченные гениальным языком сочинений писателя Тургенева, мало посвящены в подробности его жизни, в том числе личности родителей. Красавец мужчина, альфонс, бретер, кутила и мудила, поправивший свои дела женитьбой на богатой наследнице, Серей Николаевич, был человеком-похуистом, равнодушным ко всему, в том числе к детям. Ограничившись относительно скромной ролью чистокровного производителя, он покорно склонил свою выю под иго жены и стал сытым, деревенским, умиротворенным подкаблучником, халявщиком, охотником, картежником и бухальщиком. Он был бравый боец, герой, даже воевал и был ранен. Таким отцом я бы, лично, гордился. И мне бы хватало его примера, для самосовершенствования и бахвальства перед друзьями. Я подозреваю, что он был даже близок масонам и  декабристам, поскольку согласно некоторым документам, умер он в своем имении, находясь под секретным надзором полиции.

— Откуда ты все это знаешь? – восхитился святой Павел.

— Д уж не от ума! Он пару лет программу вел про всяких писателей. Давайте, выпьем за отцов, — недовольно сказал помрачневший толстяк Юрка, после томительной паузы.

 

10.

На работе Кравец немного успокоился. Два часа он правил диалоги сценария какого-то внештатника, который ему подсунул заботливый Эженович.

— Тут с сюжетом все нормально, – пояснил, как всегда, виновато начальник сериала — Но диалоги ни к черту. Сделай их немного смешнее. Вставь речевые характеристики, как ты умеешь. А то, как будто один человек говорит. Только быстро…. Я тебе отдельно оплачу…

— А сам он почему не поправит, — с преувеличенным неудовольствием спросил Жора.

— Он не профессиональный сценарист. Он учитель физкультуры. Институт Лесгафта в Питере закончил. Но сюжетец интересный…

Кравец повиновался. Хотя мыслями время от времени возвращался к событиям прошедшего дня. Ну, а что собственно, такого страшного случилось? Денег лишился? Ничего! Заработаем! В сентябре новый сериал запускаем! Главное, сын жив и здоров! Сегодня надо сводить его в театр! Нет! Лучше в цирк Де Солей! А лучше на рок-концерт! Однако освободиться пораньше, как он задумал, у него не получилось. Георгию пришлось заменить Жорку Лысенко. И проторчал он на работе до 11 часов. «Ничего, — успокаивал он себя, подходя к дому — завтра на целый день можно закатиться в картинг клуб, зоопарк или в сауну. Можно в Аква-парк, лупанарий или в дельфинарий! Он сам уже забыл, когда посещал какое-либо культурно-просветительское мероприятие, кроме бара.

Чтобы не будить Рауля, он не стал звонить, а открыл дверь запасным ключом. Стараясь не шуметь, разулся, и на цыпочках прошел к спальне. Сквозь щель  пробивалась полоска света, доносилась тихая мелодия. «Не спит!» с нахлынувшей, незнакомым облаком нежности подумал Кравец. Он осторожно приоткрыл двери и, закрыв рот, чтобы не закричать, отпрянул прочь в ужасе и омерзении….

 

12.

— У меня сейчас 4 миллиона в разных валютах, И я не знаю, куда их вложить? – с серьезным видом жаловался Юрка.

— Да, у тебя серьезные проблемы, – посочувствовал Жора.

— А что? Неизвестно, что будет завтра с рублем, с долларом и что – с евро! Тебе хорошо, у тебя денег не было, и нет, — парировал Юрка.

— Да. Мне хорошо, — согласился Жора.

К усатому мужику, в казацкой косоворотке, сидящем за соседним столом подошел худой седой мужчина и протянул толстую, красную папку с бумагами.

— Роспись ваша нужна, Аарон Семенович!

— Давай ужо! – благодушно проворчал мужчина и стал посматривать бумаги, бормоча негромко: «Подчиняться авторитету пастора… наплевав на интересы других особей…после разбора пророчества…Объем стаканчика сто пятьдесят миллилитров… в духовке или в газовой плите… увеличит полет струи на расстояние до пяти метров при ингаляции яда на табак….» Что это за хуйня, А? Мудэнко?

— Это челябинская декларация прав человека, как вы просили, — подсказал ему седой мужчина.

— Пожрать не дадите, сволочи! – беззлобно, по-стариковски, пробурчал усатый, подписывая документ.

— Купи квартиру и сдавай, – посоветовал Юрке, святой Павел, — деньги будут капать постоянно. Недвижимость – самое лучше вложение. Квартиры дорожают…

— Да я уже и так сдаю две двушки: свою и жены. У меня два оклада с них получается. Это вот, кстати, тебе Георгий, к вопросу о роли родителей в жизни детей. Отец завещал мне две квартиры, обеспечив мне безбедное существование. В одной я живу, другую сдаю! Мне не страшны экономические потрясения!

— Это единственное твое достоинство: наличие гарантированного, халявного дохода, дарованного отцом. – сказал Жора, — Я бы отменил право наследования, или обложил бы наследство огромным налогом, чтобы молодой оболтус немного сам напрягся, и сделал что-нибудь в своей жизни.

— Угомонись, Жорик! Ты просто завидуешь нам, олигархам средней руки, — погладил Георгия по голове святой Павел, — Зависть – страшная штука! Она точит твою печень и способствует выработке желчи, отравляющей твой организм. Всегда отцы старались что-то оставить своим сыновьям. Да хотя бы для того, чтобы они занимались творчеством или любимым делом: размножались и продлевали род.

— А вот и не всегда! Великие писатели развивались и творили не благодаря материальным обстоятельствам, а вопреки им! Взять великого энциклопедиста Джеймса Джойса!

— Так! Понеслась Пизда по кочкам! В эфире программа о писателях! Паша! Налей ему, а то, он не становится! – воскликнул толстяк Юрка, — Я еще одной истории не выдержу!

— Слово Джой, друзья – в переводе с английского, значит радость, веселье, праздник, — не обращая внимания на замечание толстяка Юрки, тожественно начал лекцию Жора, — И папа Джойса, Джон Станислаус, оправдывал свою фамилию, радостно проводя время на вечеринках, пьянках, оргиях, утренниках и праздниках. Он обладал неплохим голосом, и был душой компании, исполняя ирландские песенки. Джон Станислаус продолжал виноторговое дело, как и все мужчины, их семьи, и, оттого, частенько бывал бухим. Его сын, Джеймс мог бы припеваючи и бухаючи, продолжить  дело папы, но что-то его остановило. За Мери Мэй, матерью знаменитого писателя, тоже дали неплохое приданое. Но, начав жизнь с достатка, семья быстро обнищала. Халява редко приносит пользу, буржуазные друзья мои, о вы — сопливые рантье, живущие на ренту от наследства!

— А ты-то сам — кто? – не удержался святой Павел, и поперхнулся от возмущения.

— Я простолюдин и честный труженик! – успокоил его Жора, — Мне ничего не оставили родители! Ничего! Но я нисколько не жалею об этом! Только заработанное твоими собственными усилиями, имеет реальную цену и проносит истинное счастье! Так вот: виноторговое дело у Джойса не пошло, но отец все же смог устроиться на место сборщика налогов — непыльное и тоже халявное место. Мери Мэй занималась домашним хозяйством и воспитывала 15 детей, из которых, кстати, выжили только 10. Джеймс Джойс был вторым ребенком в семье. Пока у семьи были средства, Джеймса устроили в одну из лучших школ в стране. Но через некоторое время семья не смогла оплачивать обучение, и Джеймса перевели в другую, казенную, школу. Потеряв работу в налоговой службе, отец Джойса содержал свою многочисленную семью на мизерную пенсию. Жизнь резко покатилась по наклонной. Семья постоянно меняла квартиры, одну беднее другой, мать стремилась хоть как-то кормить семью на скудные средства, поэтому чувство горечи, презрения и ненависти к отцу у юного Джеймса росли и крепли, как и у многих детей во все времена, ожидающих халявных бонусов от родителей и получивших вместо этого хуй под нос. Впоследствии это отразилось в произведениях писателя. А ты говоришь – Отец! Хуйня это все – ваш отец! Не он определяет будущее человека. И тем более — не мать! Джеймс, мой любимый, Джойс, между тем, даже не имея сильного и волевого отца, не был безответным и слабым существом — ни в детстве, ни в юности, ни будучи уже взрослым человеком. Современники отмечали, что он всегда знал себе цену, благодаря успехам в школе, а не богатству, он уже в детстве был звездой. Он бы вынужден бороться за место в жизни, пахал, как я и как тот же Папа Карло, ежедневно и ежечасно. Не забывая при том наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях.

— Ага! –поддакнул святой Павел, — и умер от пьянства.

— Да, — вздохнул печально Жора, — он умер от пьянства, но умер свободным! Самым свободным художником в мире. Свободным от всего, в том числе от денег отца. Авторитет отца не довлел над ним. Давайте, за Джойса!

— Я не буду за твоего Джойса пить! – закапризничал вдруг Юрка, — Хуевый он писатель, твой Джойс! Мутный! Я больше двух страниц не выдержал такой мути! Потрясающее говно! Он там накрутил, с понтом, загадок: красный цвет, зеленый цвет. Ебануться можно, какой он загадочный. Для чванов, снобов, и паршивы интеллигентов, типа тебя, которых следует гнобить в лагерях, чтобы не сеяли заразу и не преклонялись перед ложными ценностями. И читают Джойса только, чтобы потом пальцы гнуть: я Джойса читал! Ах, какие метафоры! Какая эзотерическая глубина! Вам его не понять! Епть! Да это хуйня, миф, типа «Черного квадрата». Малевич прикололся, а все думают: это гениально! Охуеть, как гениально: краски черной на холст вылить и размазать! И еще этот ваш Мандельшам…. Пастернак…. А если бы они отца слушали, может быть, их нормальные люди читали бы!

— Непочитание и презрение родителей своих – это большой грех! – согласился святой Павел, но рюмку опрокинул.

 

11.

На тахте, на мятых простынях, разметав в разные стороны руки и ноги, в бесстыдных позах, неподвижно лежали три голых мужских тела. Двоих гостей он видел впервые. Это были молодые, атлетически сложенные, ярко выраженные этнические, усатые латиносы. Хоть сейчас в кино у Тарантино и Родигеса снимай о Мексике. Одно из тел, посредине этой мерзкой содомской композиции, без сомнения принадлежало Раулю. На полу валялись окурки, осколки бокалов, три (Ни хуху себе!!!) пустые бутылки из-под элитных коньяков, из секретного бара, расположенного в стене, за картиной Китайского художника Венга Яна, которую тот лично подарил Георгию в Урумчи. Как они нашли бар?

— Подъем! – набрав полные легкие воздуха, гаркнул Жора, но из горла его послышалось только безобразное шипение, как из испорченного крана.

— Встать: сволочи! – прокашлявшись, повторил он попытку. Голос его дрожал от обиды и возмущения. В его доме — Блядство! Нет! Это Содом! Гоморра! Его сын педик! Да что же это такое! За что ему это испытание?! Один из парней приоткрыл глаза и показал Георгию знаком: мол, пшел вон!

— Я сказал: встать! – еще громче закричал Жора, — Встать! Встать! Вставай! Суки! Я вам… Сейчас… Нахуй! И моего дома! Пидарасы! Вставай! – он сильно шлепнул по ноге крайнего парня, да так, что  отбил себе руку. Парни постепенно приходил в себя.

— Папка! – улыбнулся глупой улыбкой, ничего, пока еще, не понимая, Рауль. — Я ждал тебя…. И заснул….

Два гостя, взлохмаченные и жалкие, смотрели на Георгия мутными взорами, стараясь припомнить, что это за хуй такой вышел из сумрака.

— Кто это? – кричал Жора, чувствительно и методично тыча пальцем в лицо парню, потирающему свою ляжку. – Кто эти люди?

Голова парня тряслась от Жоркиных тычков, как у тряпичной куклы.

— Пидорасы? А? Отвечай! Ты пидорас? Что ты творишь? А? Рауль! Ты же… — Жора, уже не сдерживая слез, ходил взад-вперед по спальне, словно раненный тигр по клетке, — ты же позор! Это никак нельзя совсем кто узнает. На хуй все… Изваратитель Малхиседдок… За это убивать. Ты сам хоть бы… Эх! Знал бы не ебался вообще никогда гады такие который вас родил фашистов блядские утробные…Это содомский порочный… Кто у нас… В жопу ебаные… Суки… Зачем это все лучше никого не было сына? Собирайся я не хочу что бы ты был здесь никогда лучше бы вообще не приезжал обнимал я не знал всуе….

— Мать знает? – собравшись, наконец-то, с мыслями, отчетливо спросил он Рауля. Один из парней нашел свои штаны и пытался их надеть. Второй укрылся простынею.

— Мать? О чем? – переспросил Рауль, натягивая пижаму. Он теперь уже смотрел на Георгия исподлобья злым взглядом загнанного волка.

— О том, что ты — педик! Что ты — хуесос! — Жора жестом показал, как сосут.

— Ты! Мерзавец! Отвечай за свои слова! – взревел злобно сын, сжав кулаки.

— Что? Я? – Жора чуть не задохнулся от ярости, —  Мне? Тебя? Я тебя гадина такая….А ну-ка! А ну-ка, убирайся отсюда! Забирай своих ебаных пидарасов! – Жора, не в силах больше сдерживать эмоций, в сердцах не больно, но картинно, пнул в живот ближайшего к нему парня, закутанного в простынь. Парень согнулся пополам, потерял равновесия и мягко повалился на диван. Что произошло после этого, Кравец уже видел, словно в кошмарном сне сквозь синеватую пелену. Он пытался проснуться и убежать из этого кошмарного сна, но его движения были вялыми и плавными, как в замедленной съемке. Его сын, красавец, Рауль, будто в боевике, стремительно подскочил, и быстрой, хорошо поставленной, серией ударов, свалил отца на пол. В глазах у Кравеца стало темно. Теряя сознание, Жора чувствовал удары многочисленных босых ног, которые попадали ему по лицу и по почкам, по спине и по животу. Потом сверху на него обрушилось что-то тяжелое и стало темно и тихо.

 

12.

— Ты не можешь оценить роль семьи в жизни ребенка, поскольку у тебя ее никогда не было, — сказал толстяк Юрка, — И не будет.

— Это почему? – обиделся Жора. – Почему это не будет? Ты что – Энгельс?

— Почему – Энгельс?

— Потому что ты непроизвольно цитируешь его «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

— Хо-хо! Какие мы разносторонние! – воскликнул Юрка. Святой Павел поднял рюмку и постучал по ней вилкой.

— Потому что ты стар! – сказал он, — Супер-стар! Потому что за тебя пойдет только какая-нибудь предприимчивая, смазливая, молодая гастробайка из какого-нибудь Кривожопинска, чтобы отжать после развода у тебя квартиру. Нормальная женщина с таким злобным, самовлюбленным старикашкой жить не будет!  Потому что ты эгоист, — уточнил святой Павел, — слушать твои рассуждения о твоей непризнанной гениальности нормальная женщина не согласится. Разве только одинокая, глухая старушка, от безысходности…

— И то, если ты будешь бегать ей за лекарствами в аптеку… — добавил толстяк Юрка. – А может быть, какой-нибудь старичок? А Павел? Старички бывают тоже симпатишные!!! Ха-ха-ха-ха-ха-ха…

— Блядь! Ты посмотри! Апокалипсис какой-то! – выругался Кравец, в притворном восхищении, покрутив головой.

— Ты привык жить только для себя, и отвечать только за себя, — продолжал невозмутимо святой Павел, — Винить тебя в этом нельзя! Ты не виноват. Ты воспитывался один, как волчонок в клетке зоопарка среди других волчат и не променяешь сомнительное счастье мнимой свободы, на вериги брака. Семья – это труд! Тяжкий труд! Надо спину гнуть не на себя, а на господ: на жену и на детей.  Семья  это добровольное рабство. А господа еще покрикивают: тафай, тафай!

— И плетью тебя по спине! Плетью! – хохотнул Юрка, откинувшись на спинку кресла.
— Позвольте, Юрий! Но ты же только что говорил, что ты в доме хозяин! – напомнил Жора.

— Ах, оставьте! Это пустая бравада! Мы, пожизненно заключенные тюрьмы, под названием «семья»! Все так говорим, что мы вольноотпущенные, условно осужденные! – рассмеялся святой Павел, — На самом деле, мы с радостью идем в крепостные, потому истина в том: что отдавать гораздо слаще, чем брать! Отдавать, Дарить! Это ни с чем не сравнимый кайф! Это метафизический оргазм!

— Но тебе этого, Жора, к сожалению, никогда не понять! Извини! – с набитым мясом птицы ртом, подтвердил толстяк Юрка. Кошка мяса вылетела из его рта и попала в лицо Жорки. Тот брезгливо отер щеку салфеткой.

— То есть вы – такие мудрые, великие Посвященные! Волхвы! Вы, знаете Сакральную Истину Мироздания, а мне ее никогда не постичь! – с удивлением констатировал он.

— Увы, Георгий! Это факт! Печальный – но факт! Никогда! – весело поддакнул Юрка.

— Эта простая Истина, Георгий, в древности была общим непоколебимым Законом человечества. Но, со временем, люди утратили ее, вместе с традицией почитания предков. И сегодня она открывается далеко не всем! Семья, как источник земной, истинной радости, как путь к постижению Истины, к достижению Вечности, увы, привлекает не всех.

— Ничего, что я с вами тут сижу? – спросил Жора. – Может вам пепелок стряхнуть? – он перегнулся, и попытался пальчиком стряхнуть пепел с сигареты святого Павла, — Да вы прямо друиды, блять, какие-то! Волхвы, ебена мать! Я, по крайней мере, никого не обманываю, когда иду к проституткам!! А вы все погрязли во лжи, друзья мои. Иди, Юра, покайся своей жене. Не в Церковь иди! А к жене! Она есть истинный Бог! И поклонись ей в ноги. И молись на нее.

— Ну и что? Но, в отличие от тебя, мы сохранили свои семьи, в каком виде – не важно! Мы живем с семьей. Воспитываем своих детей! Гуляем с ними, заботимся о них, — спокойно возразил святой Павел, — уроки проверяем!

— Что? – вскричал Кравец, постепенно выходя из себя, — Вы? Что вы можете дать своим детям вашими лживыми проповедями? Они вырастут такими же лжецами, как вы оба! Вы говорите одно – а живете по-другому! Подлее жить, обманывая близких, нежели вовсе жить в обмане одному! Ты-то Юрка, хули перья свои обосранные распустил? Ты весь в собственном говне: меня поучаешь, как жить! (передразнивает противным, гнусным голосом, совсем не похожим на Юркин) «Я люблю свою Анжелку! Свою семью! Своего будущего ребенка! Своего сынулю!» По телефону: «Сю-сю-сю-сю! Мой зайчонок, моя пампушечка пузатенькая! Тьфу! Блевать от вас обоих хочется! Семейные ценности! Семейные ценности не помешали нам с вами, не далее, как на прошлой неделе вызвать проституток? А? Господа лжецы! А? Юра? Мне, допустим не стыдно! Я не женат! Я никого не обманул, кроме Бога! А вы? А до этого, сколько это было раз? И в Кемере, и в Москве и в Хельсинки!  Не было? Может, хватит из себя святых корчить? А лучше признаться, что вы говно и покаяться? Хули ты о себе возомнил? А? Козлятина? – Жорка тряхнул за подбородок опешившего Юрку.

— Что? Я козел? – взревел Юрка, вскочив со стула. Он стал невероятно красным от гнева.

— Ты! – медленно поднявшись из-за стола, повторил Жора и добавил, четко выговаривая каждое слово. – Ты – пузатый, похотливый, лживый, вонючий козел! Нет! Ты не козел! Ты козлиха!

— Я? Козлиха? – от ярости Юрка стал пурпурным, словно переходящее знамя пионерской дружины.

— Ну-ну-ну…. — не на шутку перепугался святой Павел, увидев, что на них смотрит весь зал, — Перестаньте ребята. Мы же взрослые люди…. Юра! Ты же умный….

— Я тебя сейчас убью, — зловеще, как ковбой в дешевом, европейском вестерне, сказал Юрка, медленно и картинно беря со стола нож. Жорка резко схватил стол со своей стороны за край, и, с силой перевернув его, швырнул вместе с бутылками, фужерами, тарелками в сторону Юрки. От неожиданности тот упал, оказавшись под столом в груде посуды. Завизжали девчата на соседнем столике. На них тоже попали осколки тарелок. Кто-то, со стороны барной стойки, засвистел в милицейский свисток. Юрка, с головой, увешанной листьями салата, пытался подняться, но Кравец, с несвойственным проворством, подскочив к нему, стал наносить товарищу тяжелые удары ногами по голове. Святой Павел со слезами пытался оттащить друга от другого друга, но, получив точный, невероятной силы, удар в челюсть, отлетел в сторону. К Георгию уже бежали охранники. Первого из них, добежавшего до него, он успел уложить встречным, правым «крюком» на пол, второй снес его самого своей тушей. «Бей! Серега! Мама-а-а-а-а! Полиция-а-а-а-а!» Георгия скрутили. Заодно и Павла.

— Друи-ии-и-и-д-ы-ы-ы-и-и-и-и-и-и-и-и! Убью-у-у-у-у-у…. – визжал Жора истерическим визгом, словно благородная девственница, попавшая в руки мерзких насильников. Сквозь неясный туман, сквозь руки и ноги, сквозь лица и крики, он видел, как двое мужчин несли к выходу бездыханное, тело толстяка Юрки, из головы которого на пол вытекала струйка крови…

 

13.

Жора Кравец очнулся сначала от волшебного голоса Аресы Франклин, поющей «Today I Sing The Blues», и только потом от тупой  пронзительной боли в виске….. Ареса стояла перед ним в строгом, черном платье, с микрофоном в руках, слегка покачиваясь в такт мелодии. Кравец попытался поднять голову и громко вскрикнул от боли. Правый висок, прилип к окровавленному полу. В черной луже засохшей, слипшейся крови остался пучок его волос. Сколько он так пролежал? Жорка огляделся. Все смешалось в его некогда прекрасном доме: шторы, картины, подарки знакомых художников, валялись тут и там на полу рядом с осколками ваз и бутылок, все было перевернуто вверх дном, словно после крестьянского погрома барской усадьбы.

Он, пошатываясь, пошел в ванну. В большом, в рост человека, зеркале, увидел неровную надпись губной помадой, сквозь которую мрачным призраком маячило его отражение. Лицо представляло собой синеватую массу, со щелочками глаз. Кровь была видна на лице, на груди и на ногах… Сосредоточившись, Жора прочитал:

«Quien de nosotros el purulento gay? Who is real faggot and cocksuckler?»

Кровь бросилась ему в лицо. Никогда! Никогда в жизни он не чувствовал себя настолько униженным. Ему хотелось немедленно умереть. Он с ужасом понял причину жуткого, невыносимого жжения в заднепроходном отверстии. Повернувшись, он увидел в зеркале окровавленные ягодицы и, медленно сполз по кафельной стенке на пол, слово чей-то смачный, споливый плевок. Его вырвало прямо на пол густой зеленой массой….

 

14.

Кравец не стал заявлять ни о пропаже автомобиля, ни о пропаже полумиллиона евро из сейфа. Безразличие и апатия волной цунами впервые в жизни полностью накрыли его, словно безжизненный, дикий пляж. Он  отпросился у Василия Эженовича, и тупо пролежал на диване две недели, изредка включая телевизор, чтобы посмотреть новости. Однажды, рано утром, его разбудил звонок телефона. Жора, не открывая глаз, взял трубку.

— Папка! – услышал он знакомый голос и содрогнулся и гнева и омерзения.

— Не хочешь меня проводить? – спросил Рауль.

— Где распятие? – спросил Георгий.

— У меня твое распятие. Приезжай в аэропорт, я тебе его верну.

— Ты это… Зачем ты это сделал?

— Приезжай. У меня самолет в пять. Если приедешь, может быть, я тебе успею что-то важное сообщить. Приезжай!

Через два часа Кравец был в аэропорту. Он нашел Рауля в баре. Смуглое лицо сына было серьезно и загадочно. Он был в новой куртке, в новом свитере. Он вообще, был шикарен, этот Рауль.

— Вот твое распятие, – он протянул Георгию яркий пакет. Жорка присел на круглый стульчик. Они сидели и молча курили, не глядя друг на друга в течении несколько минут. Весь гнев, который, словно инквизиторский огонь, сжигал Кравеца все эти дни, вдруг куда-то испарился. Еще пару дней назад он мечтал медленно вырезать мошонку и выколоть глаза у своего сына.

— Выпьешь что-нибудь? – спросил Рауль, просто, как если бы они были просто хорошими приятелями, встретившимися, чтобы обсудить поход с чиками в ночной клуб.

— Коньяка. – сказал Жора.

Бармен налил ему порцию. Жора тут же его выпил.

— Я хочу тебя обрадовать, Жорж, — сказал Рауль, по-деловому.

— Обрадовать? Меня? Разве может меня после всего, что-то обрадовать?

— Хорошо. Не знаю, насчет, «обрадовать», но успокоить, наверное, может. Знаешь, Жорж, я ведь не твой сын!

— Что? Как? – Жора покрутил головой, — То есть…. А кто же ты?

— Твой сын в пошлом году был убит в Каракасе полицейскими в перестрелке.

Так! Концепция полностью изменилась. Жора пытался переварить ее в своем воспаленном, изнуренном кошмаром последних дней мозгу. Он нервно потер виски.

— Подожди. А как ты узнал, что у него есть отец в России? – спросил он, — Ты кто?

— Он был моим другом. Мы вместе росли. Я часто бывал у него дома, он у меня. Мы ели из одной тарелки.

— Как его звали?

— Рауль! Я же взял его документы! Мы просто похожи! Вот смотри!

— А зачем ты…. Дайте еще двойной коньяк! – у Жорки пересохло в горле от волнения.

— В России хотел побывать, — просто ответил Рауль, по-детски улыбнувшись, — Я так много слышал о вашей великой стране.

— А Изабель?

— Изабель? Ну, да. Изабель, Изабель. Красотка Изабель. Она умерла. Я не знаю, нужна тебе вся правда, или нет? Правда, это ведь такое говно!

— Да, давай уж. Меня уже ничем не удивишь!

— Ну, смотри! Кстати, можешь не верить, если тебе так удобнее. Она была моей первой женщиной. Она все мне рассказывала о тебе. Как ты подло ее кинул. Сбежал, когда она была уже беременна…

Кравец осушил двойную порцию махом.

— Ты не волнуйся, — посоветовал ему Рауль, — а то сейчас снова напьешься раньше времени.

— А это…. сын мой был педик? – Георгий жадно сглотнул вхолостую.

— Какая теперь разница?

— Был или нет?

— Зачем тебе это знать?

— Был или нет? – вспотевшие ладони Георгия непроизвольно сжались в кулаки.

— Может, не надо? Жорж? – Рауль иронично кивнул на кулаки, — Я же тебе говорил, правда, не всегда нужна людям.

— Это не твое дело! Был или нет?

— Вот заладил! Ну, был… Если тебе от этого легче станет. Он был мой лучший друг, брат…Ну, и, как это, любовник. Да мы и Изабель вдвоем ебали. Так что мы с тобой почти родственники….

— Заткнись! Ублюдок! – кровь закипела в жилах Кравеца, норовя порвать сосуды. Жгучие, словно серная кислота, слезы невероятной обиды выступили на глазах,

— Тихо-тихо-тихо, господа… — успокоил Георгия встревоженный бармен, — Может еще коньяка?

— Георги! – Рауль, положил руку на его плечо, — Не кипятись!

— Иди отсюда! Грязный ублюдок! Педрила! Быстрей! Иди быстрей…. Пока я тебя не убил! – Жорка брезгливо скинул руку Рауля с плеча.

— Кишка тонка! – Рауль, усмехнулся своей прекрасной ухмылкой, и снисходительно, легонько, и добродушно стукнул Георгия по скуле, как это делают в кино сильные парни в разговоре с младшими братьями. Затем, он вздохнул, затушил окурок в пепельнице, решительно поднялся и, спортивной, пружинистой походкой пошел по направлению к терминалу. Через двадцать метров он обернулся и послал Кравецу воздушный поцелуй.

— Георги! Рауль жив! – крикнул он, смеясь, размахивая распятием. – Жив Рауль! Я – пошутил! Шутка-а-а-а-а-а! Хаха-ха-ха-ха-ха-ха…..

Кравец в волнении, с силой сжал пакет в руках. Руки его сомкнулись. Пакет был наполнен бумагой. Слезы моментально переполнили глаза Георгия и соленым потоком покатились по впалым, небритым щекам.

 

15.

После ресторана, скованного наручниками, Жору Кравеца доставили в воронке в участок, и грубо бросили в пустую каталажку. Кравец стучал в двери, кричал, требовал адвоката. Через два часа узник угомонился и попытался заснуть. Но ему не дали. Узкоглазый сержант, открыв двери, прокричал утренним петухом:

— Кравес! На вихад!

Наручники. Легкий шмон. Пятиминутный проход по длинным лабиринтам коридора, и, наконец – знакомая, обитая кожей, дверь. Да, да! Здесь Кравец был пару дней назад. Сияя ослепительной улыбкой, словно начищенный самовар, Георгия встретил старый знакомый, капитан Свиридов, правда, в гражданской форме: светлом, щегольском пиджаке.

— Ба! Знакомые лица! – воскликнул он торжествующе, бодро вскакивая из-за стола. — Как сын?

Жора молчал.

— Джамальебиев! Сними с него наручники! – скомандовал Свиридов.

— Он буйная! – предупредил роскосый сержант, еще вчера успешно торговавший шаурмой на Савеловском рынке, снимая с Жорки наручники, — И дерется у него хороший…

— Справимся, — уверенно ответил лейтенант. — Двери закрой с той стороны!

— Чего не здроваемся? – просил он Кравеца, когда двери за сержантом закрылись. – Не в настроении?

Жора молчал, уставившись в пол.

— У-у-у-у, как тебе губищу-то расквасили! Вытри-ка! – Свиридов бросил ему платок, — Похоже, не твой сегодня день? А? Георгий? Так ведь? Не твой ведь?

— Не мой! – согласился Кравец.

— Чай будешь? Пуэр!

— Водки! — тихо попросил Жора. – И закурить.

— Ничего себе, у вас запросы, мучачо! – восхищенно покрутил головой лейтенант. – А буянить не будешь?

— Нет! – пообещал Кравец.

— Ну-ка! Давай я тебе губу-то вытру! – лейтенант заботливо промокнул платком, смоченным водкой, разбухшую, словно равиоль, губу Кравеца. Кравец сморщился от боли. Он залпом выпил предложенные человечным полицейским полстакана водки. Свиридов услужливо протянул ему половинку шоколадки «Аленка».

— Оп-па! Сервис! Закусываем, закусываем! Во-от так! Молодца! Ну, давай, рассказывай, из-за чего сыр-бор? Че ты разбуянился-то?

— Это мои друзья!

— А чего ты на друзей наехал?

— Юрка. Он первый начал!

— Не надо мне лгать! Ты первый на него стол кинул!

— Но он нож схватил! У него хватило бы ума и полосануть по лицу!

— Ты мне сказки не рассказывай! Я все видел!

— То есть как?

— Вот так! Видел я все! Очень хорошо видел. Ты был прямо ястреб! Красиво его сделал….

— То есть – как?

— А вот так! Ты, в самом деле, не узнаешь меня?

Кравец внимательнее присмотрелся к капитану. Что-то знакомое, несомненно, проглядывалось в его бородке, в его глазах….

— Не могу припомнить! Вы – были консультантом в «Детективах»?

— А подумать?

— Гример из морга на Тишинке?

— Чушь!

— Шао-линь? Настойка от педофилии из Жень-шеня!

— Тепло, тепло! А вот так?  — Он встал в профиль, и открыл рот.

— Соходорченко? Ты? – Жора восхищенно хлопнул себя по ляжкам.

— Кто-кто? – по недовольному лицу Свиридов было понятно, что Жора не угадал.

— Суходорченко. Ну, Индийский океан? Сейшелы? Мамуда Ухойдако? Акула-людоед!

— Тепло, тепло! А вот так? – капитан вытянул руку вперед, немного присел, напрягся и открыл рот еще шире. В это время в двери заглянул какой-то лысый сотрудник. Увидев капитана в нелепой позе, он округлил глаза, недоуменно поморгал, и, закрыв двери, тихо исчез.

— Такеши Китано? – с удивлением воскликнул Жора, — Не может быть!

— Ну, хорошо, раз ты такой тормоз, давай попробуем последний аргумент, — Свиридов полез в стол, достал оттуда роскошный парик, с волнистыми волосами и, встряхнув его, надел на голову, схватил со стола пустой стакан и запел в него высоким, хриплым фальцетом, словно в микрофон:

 

Hey, hey, mama, said the way you move,

gonna make you sweat, gonna make you groove.

Oh, oh, child, way you shake that thing,

gonna make you burn, gonna make you sting.

 

Несомненно, это был Он! Перед Сашкой стоял Роберт Плант, певец из ресторана Дома Прогрессивного Журналиста.

— Ебать-колотить! – восхищенно воскликнул Жорка, будучи не в силах сдержать эмоций. Плант, заметив округленные от восторга глаза Георгия, вдохновенно подпрыгнул и запел еще громче и пронзительнее:

 

All I ask for when I pray,

steady rollin’ woman gonna come my way.

Need a woman gonna hold my hand,

won’t tell me no lies, make me a happy man.

 

— Ебать-колотить! – повторял завороженный и очарованный Жорка.

— Вот именно! – довольно хохотнув, сказал Роберт Плант, обнажив ровный ряд перламутровых зубов. В это время дверь снова приоткрылась, и в нее заглянул давешний полицейский. Увидев капитана в парике, он округлил глаза, и, осторожно прикрыв двери, исчез.

— Но, позвольте…. Как вы тут? Почему? В участке? Это же невероятно! С таким голосом! – воскликнул Жора.

Певец, тяжело дыша, устало плюхнулся в кресло, стянул с головы парик.

— Не знаю, как тебе объяснить…. – он достал из деревянной коробки сигару, привычно и ловко отрезал кончик, — Мы уже не те…. Рок умирает, Жорик. Мы должны потихоньку уходить, чтобы не быть смешными. Сюзи Кватро, Ингви Мальмстин, Барни Марсден, кому сейчас нужна их музыка? Кругом слушают такую хуйню, что страшно жить становится!

— Не скажи, — горячо возразил Жора, — Рок никогда не умет! Никогда! В последний приезд, на Пинк Флоид народу было больше, чем на похоронах Сталина! А на Маккартни вообще все билеты за месяц проданы! Нельзя уходить, Роберт! Никак нельзя! Уступать место жлобам? Это малодушие….

— Да, народу по хую, на что ходить! Это же – толпа! На митинги «За честные выборы» или на концрт Оззи Осборна. – Роберт Плант прикурил сигару и красиво выпустил дым. – Заметь, кто на рок-концерты ходит? Старички, типа нас тобой! А молодежь, тупо идет на то, что модно, а не на то, что хорошо! Скоро нас будут слушать только застывшие во времени мумии, как сегодня слушают Козина, Вертинского и Лемешева. Поэтому у нас, братишка, должен быть запасной аэродром! Семья, работа, любовь. Или, как у меня – работа в полиции! Вот у тебя есть запасной аэродром?

— У меня? – Георгий задумался и с ужасом вдруг осознал, что у него нет никакого, даже, самого захудалого, запасного аэродрома. Дома пусто, в душе мрак, будущее темно.

— Скажи мне, Роберт, в тебя отец вложил частицу себя? – спросил он задумчиво.

— В смысле? – поднял кустистые брови Плант.

— Ну, занимался он твоим воспитанием? Формировал тебя как мужчину, как музыканта?

— Да, нет, — немного подумав, ответил Плант, — Хотя, если честно, я этому рад. Если бы он меня, упаси Бог, формировал, я бы давно спился. Он ведь у меня алкаш был, от пьянки загнулся.

— Тогда, может быть, мать? – с надеждой спросил Кравец.

— Да нет. Мать была занята собой. Меня формировала музыка. Да. Музыка. И все. А мать в музыке ни бельмеса не соображала. Она была глухая. А почему ты это спросил?

— Да так… Я об этом часто думаю.

Двери кабинета со скрипом приоткрылись. В проеме снова показалась лысая голова полицейского, потом другая, поменьше и вихрастая, словно посудный ершик. Не заметив ничего странного, обе головы исчезли.

— Ну, что? – Свиридов деловито, неторопливо и величаво, чтобы Жорка успел заценить, взглянул на часы «Rolex», — Протокол будем оформлять? Или так разойдемся? – он, с хитринкой глядя на Георгия,  засунул остатки шоколадки «Аленка» себе в рот.

— Юрка там — как? – Кравец окончательно пришел в себя.

— Дома твой ебанутый Юрка. Пьян, как большевик на маевке. Протрезвится утром, а ты уже – опачки — дома!

— Сколько? – вздохнул Жора, почти физически ощутив себя дома, в спасительной теплой ванне с благовониями и морской солью, бокал «Henessy» в руке, Taj Mahal из колонок, и ему стало тепло и спокойно.

— Вот это – по-мужски! Молодца! – одобрительно хлопнул его по плечу капитан, почти физически почувствовав увесистую, шершавую пачку ассигнаций у себя в руке, и ему стало тепло  и спокойно. Он вдруг схватил со стола стакан, легко, по-ковбойски, без помощи рук, вскочил на стол, опрокинув на пол компьютер, держа сосуд перед собой наподобие микрофона, запел в него хриплым, истошным фальцетом:

 

Didn’t take too long ‘fore I found out,

What people mean my down and out.

Spent my money, took my car,

Started telling her friends she wants to be a star.

I don’t know but I been told,

A big-legged woman ain’t got no soul.