А.Мешков / Сборник рассказов

Последний ятваг

Продираясь сквозь заросли дрока и колючего сикомора, Аксютка разодрала в клочья свою новую штатовскую куртку "Zoper", оцарапала лицо, руки, выю, перси… Она в слезах шепотом проклинала все на свете, особливо тот день, когда решила стать журналисткой. Она знала, что это всего лишь минутная слабость, что, едва только она доберется до старца, она вновь станет той Аксюткой, пытливой, жизнерадостной, охочей до всяких сенсаций, неистовой Аксюткой, которую любили и читатели ее газеты, которой она отдала пять лет своей творческой деятельности, и писатели, и коллеги по работе, и даже немногие враги…
   При всех своих творческих успехах, Аксютка в жизни была совсем неприспособленным человеком. Она не умела ни стирать, ни полоскать, ни готовить, ни шить, ни столярничать, ни плотничать, не говоря уж о том, чтобы слесарничать… Зато уж если она учует сенсацию – тут уж ей не было равных. Аксютка готова была пройти сквозь любые испытания, чтобы добраться до сути явления, вскрыть корни и причины конфликта, вывести на чистую воду какого-нибудь президента-сквалыгу или премьер-министра-рвача и развратника. Но особенно ей нравились и удавались материалы о простых людях труда, о скромных тружениках, матерях-одиночках, о сиамских отцах, о моряках и шахтерах, о сталеварах, поварах, разведчиках, различных вертухаях и лудильщиках.
   И когда она, приходя на работу, видела на своем журналистском столе кучки читательских писем со словами благодарности и признательности, то осознавала полезность своего существования и благодарила судьбу за посланное ей озарение, за благодать, снизошедшую на нее, за талант дарить людям счастливые часы соприкосновения с прекрасным, за возможность соединять посредством слова сердца людей.
   Аксютка, на какое-то мгновение, сверяя маршрут по астролябии, отвлеклась на карту и, перестав следить за дорогой, вдруг почувствовала под кожимитовой подметкой своих новеньких белых торбазов из конской шкуры, вязкую массу и, поскользнувшись, нелепо взмахнув руками, словно раненная на взлете пижучка, чуть было не упала. Резкий запах аммиака и говна шибанул ей в нос. "Не иначе, как сохатый нагадил!" – подумалось грустно девушке. И словно отзываясь на ее мысли, невдалеке, в густых черных кустах кассавы, надсадно, словно туберкулезник, ухнул дикий вяхирь. Ему тут же отозвалась в вышине сосновых крон своей неповторимой заливистой трелью похотливая лесная выпь, предвестница грозы.
   – Будет гроза! – тревожно подумала Аксютка и ускорила без того швыдкий свой шаг. Она торопилась. В ее руках была сенсация! Она наконец-то нашла Его – последнего ятвага земли Русской. Она долго искала его. На его след навели ее охотники – сахибы, случайно холодной осенью 1998 года вышедшие на скит Дануунаха, старого ятвага, отшельника, прожившего всю свою жизнь в урочище Большие Шуи, в районе интенсивного скотоложества. То, что они услышали из уст древнего старца, мудрого Дануунаха, буквально потрясло их. Двое из охотников тронулись умом и были по возвращении срочно госпитализированы с диагнозом "черная горячка".
   Старик знал истинные тайные причины необъявленной войны Владимира Красно Солнышко, князя Новгородского, против вятичей и древлян, тайны, которая давно уже волновала ученые умы. Ни Валишевский, ни Карамзин, ни другие авторитеты научного исторического мира так и не смогли в своих исследованиях докопаться до истинных мотивов этих противоречий. Предки старого Дануунаха, судя по взволнованным рассказам сахибов, древние ятваги и печенеги, еще в 974 году навсегда ушли в дремучие леса, прячась от преследований новгородского князя Владимира Святославовича, который вел политику жестокого геноцида по отношению к этим миролюбивым и трудолюбивым народам. Аксютка торопилась: Дануунах мог умереть в любой момент и унести тайну с собой в могилу.
   Через часов десять-двенадцать она наконец-то нашла этот неприметный скит, весь поросший бурым мхом и лишайником. Скит расположился в живописном местечке, в небольшом буераке, на берегу поросшей ракитами и развесистыми корявыми кустами сорго, старицы, кишащей ядовитыми выхухолями и свирепыми плащеносными речными трепангами.
   Аксютка с трудом открыла тяжелую массивную дубовую дверь и вошла в полутемное помещение, освещенное слабым болезненным светом, струившимся из единственного маленького отверстия в потолке, служащего также, по- видимому и трубой. Здесь, в лесном урочище Большие Шуи, большинство крестьян, как и встарь, все еще продолжали топить и пить по-черному, принципиально отвергая любые достижения цивилизации, способные хоть как-то облегчить быт.
   В темной мрачной глубине скита она увидела сидящего на деревянной лаве седобородого схимника-калугера, в черной войлочной кичке, в буром куколе из виссона, надетом поверх мятой грубошерстной власяницы.
   – Хто ты есть будеши? Басурманин? Блядливый аки паще празднословый? – вскричал старец неожиданно грубым басом. – Присно сый в неправде и злобо изнесу по мордаху от чистага толице добре отверзати словеси аще рекуть коко!!!
   Аксютка от неожиданности чуть было не упала, отпрянула назад к двери, споткнувшись о деревянную кузду.
   – Я не есть басурманин! – заговорила взволнованно она, отчего-то с каким-то чудовищным иностранным акцентом. – Я есть корреспондент газеты! Журналист! Писайть! Писайть! – Аксютка жестами стала показывать, как она пишет.
   Старец вроде бы немного успокоился. Лик его посветлел. Он, видимо в знак приветствия, поднял деревянную кружку, шумно отхлебнул из нее и с достоинством изящно вытер уста расшитой ширинкой. Удовлетворенно крякнув, он озорно пукнул и согласно кивком, указал девке на лавку. Аксютка, осторожно своими торбазами ступая по устланному медвежьей шкурой полу, уселась рядом со старцем. От старца исходил невероятно острый терпкий русский дух старины зловонной. Аксютку слегка передернуло, скорежило, перекособочило, но она тут же взяла себя в руки, оправилась…
   – Сикеру хлебашися будеши? – испросил любезно старец. – Али пако днеши медовуху охуышися?
   Аксютка с удивлением вдруг поймала себя на мысли, что она отлично понимала старца Дануунаха, несмотря на то, что он говорил с нею на мертвом языке древних ятвагов.
   – Взимахуяси зухенвей пукаси! Дануунах! – ответила Аксютка вежливо.
   – Дануунаах ! – поправил ее старец.
   – Дануунаах! – словно эхо повторила Аксютка, старательно делая упор на окончании имени старца. Она приняла от старого ятвага деревянную кружку и сделала несколько больших глотков какого-то крепкого терпкого напитка с резким запахом иммортеля, слегка напоминающего деревенский свекольный самогон. Она закашлялась, поперхнулась, и, смутясь, чуть не сблевала. Старик хохотнул и снисходительно похлопал ее по крепкой жилистой спине. Отдышавшись, Аксютка поправила сбившуюся прядь, и включив диктофон, по-деловому четко обратилась к старику.
   – Скажиху, Дануунааху, рехушася Красно Солнышко паче коко ятвагов и древлян пиндющаху?
   Старик, услышав имя новгородского князя вздрогнул, восстав с лавы, подскочил, стал дико озираться, сразу как-то скукожился, посерел, забурел, стал маленьким и седым. Злые его глазки беспокойно забегали по сторонам, как у беглого татя. Сделав несколько крупных шумных глотков из своей кружки, он второпях, сильно облившись, вытер уста виссоновым рукавом куколя, успокоился, сел на место и стал торопливо рассказывать, без конца сбиваясь и путаясь:
   "Владимир – мордаху жидаху выть его мать зело бесом творить неплатежи ятвагам. Деньжаху по полгода нах не платити! Ятваги бастовахося зело паче чанья. Депутаху мордаху разъешися браниху выть их мать яица бити ятвагам невиннаи! Кизяки кроваваи!!! Никониянины паки бздением житеистем убогиа кризис творити! Ятваги гневливы бысть корени бастовати пути и шляхи перекрывати бяко купно абие обаче в мордаху гавенахом Владимиру блин Святославовичу – сроднику Мамая в афедрон колом засадити! Живот положити неповиные бляхося блудодеицы. Сечахуся блин полехшися спесивося погыбе руце…"
   Старик говорил долго и нудно. Речь его, вначале взволнованная и быстрая, словно горный ручей, постепенно вышла на равнину и потекла в пойме спокойным неторопливым потоком. Аксютка на какое-то время забылась, невольно заслушавшись первозданной мелодией древнего языка. Она словно окунулась в кристально чистый животворящий вербальный родник. Очнулась Аксютка через несколько часов от какой-то непривычной тишины. Старик спал, склонив голову на грудь, шумно втягивая время от времени внутрь организма вываливающуюся из крупного славянского носяры массивную соплю и вздрагивая во сне. Аксютка осторожно потрясла его за виссоновый рукав куколя.
   – Старче! – позвала она. – Старче! Дануунаах! Да проснись же!
   Кудлатая одутловатая голова старика трепыхалась в разные стороны. Сам он был похож на огромную гуттаперчивую куклу.
   – А? Шта? – наконец, к радости Аксютки, встрепенулся старик.
   – А вот обычаи! Обряды древности старинной ! Сохранились ли какие-нибудь? Обряды? Обряды ятвагов какие-нибудь помните? А? – Аксютка в надежде замерла, затаив дыхание.
   – Обряды? – старик оживился. – А как же! Обряды – это я завсегда!
   – Ой! – радостно всплеснула руками Аксютка, не веря своему счастью. – Дедушка Дануунаах! Покажите! Пожалуйста!
   – Обряд! Это я мигом! Это мы за раз! – старик резво вскочил, как-то не по-стариковски высоко подпрыгнул, сделал несколько энергичных рывков руками, одним ловким движением сбросил с себя свой виссоновый куколь, затем стянул через голову грубошерстну власяницу, озорно ударил кичкой о землю, и не успела Аксютка опомниться, как Дануунаах всем своим грузным, сильным и волосатым телом навалился на нее и стал споро и деловито срывать с нее одежды. Его сильные натруженные руки действовали решительно и напористо. Аксютку словно парализовало. Она не могла шевельнуть ни рукой, ни тем более ногой. В одночасье Дануунаах с каким-то древним животным ревом и пыхтением несколько раз проворно попрал Аксютку прямо на медвежей шкуре, на деревянной лаве, на палатях, на кукое и даже в тесной, душной и неудобной кузде. Растерянная, испуганная, опустошенная, растрепанная, попранная, простоволосая сидела девка Аксютка-кукомоя на полу древнего скита, стараясь понять и осмыслить происшедшее. Старый ятваг Дануунаах стоял возле деревянной лавы, согласно древнему обычаю ятвагов пританцовывая на одной ноге, задом к Аксютке, заправлял грубошерстную власяницу в широкие нанковые штаны и приговаривал хриплым своим голосом, ни к кому не обращаясь:
   – Традиция! Кхе-кхе… Вот кака- така есть она традиция! Обряд, стало быть… такой вот… у нас есьмъ… Старинный… Издревле… паче чанья…

А.Мешков, размещено в мае 2002 года


–  предыдущий     содержание     следующий  –
www.alex-meshkov.ru