Триумф подкрался не заметно

14. РАБОТА НЕ ВОЛК. ЭТО СТРАШНЫЙ ВОЛК!

С этого момента в моей жизни стали происходить и неожиданные позитивные моменты. Я вдруг почувствовал, что я не одинок в этом мире, что хорошие люди водятся и здесь. Это придало мне уверенности, и я решительно отправился на поиски работы и приключений. Желание сытно покушать не покидало меня ни на минуту и мешало сосредоточиться. Поэтому первым делом я решил накормить себя. Я входил в кафе и рестораны и спрашивал хозяина, не нужна ли ему помощь. Не за деньги, просто за еду. Но хозяева с сожалением разводили руками. Постепенно чувства голода расширяло мои претензии, и я уже входил в какие-то туристические компании, в чисто английские бюрократические, фискальные организации под названием «To Let». Однажды я увидел, как пожилой мужчина и женщина таскают в свою машину из дома какие-то тяжелые мешки. Я подошел к мужчине и вежливо предложил свою помощь. Бесплатно. Мужчина согласился. Я тогда на самом деле решил просто так помочь. И видимо на небесах оценили мое благородство. За работу я получил два с половиной фунта. Я тут же на них купил овощной плов Mutter Pilau в пакистанской забегаловке «Al-Hussains take away». Мне необходимы были силы для дальнейшей борьбы за жизнь. Тут же в этом ресторане, после хорошего обеда, я вызвался отнести мусор за железнодорожные пути и получил за это два фунта. Два фунта!!!!! Я в одночасье стал сказочно богат.

15.

В Англии церквей очень много. Маленькие, средние и большие, католические и протестантские, англиканские и лютеранские, синагоги и индуистские храмы — они порой не выделяются своими размерами среди прочих домов. Но не все церкви пускают таких усталых путников, типа меня. Я стучал, по крайней мере, в четыре небольших церквушки, но ни один капеллан или кантор или пресвитер не открыл мне дверей. Тихо было там. Так я добрел до St. Lourence church. Я стучал настойчиво из какого-то тупого отчаяния в течении двадцати минут. У меня не было другого выхода. «Пусть меня заберут в полицию!» с надеждой думал я. Там будет, по крайней мере — тепло!» Меня колотило и таращило от холода. Но тут я услышал какое-то шуршание, клацание металла о метал и — О! Счастье! — двери передо мною растворились. На пороге с фонариком в руках стояла пожилая женщина в мирской одежде и в мирских очках.
— Я — христианин. Из Москвы. — сказал я так жалобно, что смог бы вызвать слезы даже у безжалостного инквизитора Игнатия Лойолы. — Я нуждаюсь в ночном приюте.
Она с внимательным любопытством смотрела на меня сквозь толстые стекла очков. Мой промокший вид был достаточно красноречивым подтверждением моего отчаянного положения.
— Я не ел шесть дней, — Для пущей убедительности добавил я. Она как-то растерянно пожала плечами, кивнула мне и пропустила внутрь. Внутри храма царил таинственный полумрак. Горела всего одна тусклая лампочка, освещая небольшое пространство вокруг распятия. Старушка шла молча впереди меня, освещала путь во мгле фонариком. Мы прошли в боковую дверь и спустились по лестнице в подвал. В небольшой келье, без окон, без дверей, на лавке уже лежала какая-то скрюченная фигура. Пол в помещении был каменный, и было там довольно прохладно. Фигура на полати демонстративно поворочалась, показывая, что мы нарушили ее сон. Старушка так же тихо исчезла, оставив меня в полумраке. Я подождал немного, пока она принесет мне вечерний чай с круассанами, но, так и не дождавшись, провалился в темное таинственное пространство, изнуренный ангиной, постом, одиночеством и неизвестностью.

Я провалился в болото бреда, болезненных глюков, воспоминаний и насущных тревог. Сдохнуть ли случится мне, вдали от Родины! Но ведь я, в далекой серой юности своей  мечтал о таких приключеньях! О странах дальних, о тревогах и волненьях. Да, я мечтал в далеком прошлом, в унылом омуте социализма. Но такого я даже тогда не мог себе представить! Ведь что такое была журналистика периода развитого социализма? Это был чудовищный обман, спектакль, масштабная, глобальная мистерия, в которую были втянуты все советские люди. Мы все прекрасно понимали, что нам лгут, что мы лжем, но ничего поделать с этим не могли. Пять лет я практически безвозмездно работал, созидая социалистическую нравственность и законность, в заводской, многотиражной газете «За качество» Воронежского Горно-обогатительного завода. У нас, журналистов, инженеров человеческих душ, была символическая зарплата 120 рублей. Но инженер механических средств, зарабатывал 150 рублей. Я был нормальный, прогрессивный  журналист, по меркам советского времени. Меня взял на работу Коля Калугин, редактор этой газеты. Коля не имел журналистского образования. Это был парадокс. Он был историк. (Кандидатскую диссертация написал на тему «Социалистическое соревнование в заводской печати»). Человек, которому я, безусловно благодарен, за теплоту и радость общения. Именно Коля позволил мне реализоваться, как писатель: предоставив страницы своей газеты, где он был единственным, полноправным хозяином, для моих первых рассказов. Он первый, кто рассмеялся до слез, прочитав мой рассказ. Я впервые увидел, что над моим рассказом смеется человек. Коля раньше работал художником на этом заводе, писал афиши, но был близок к газете заводской. И однажды из рабкоров, стал штатным сотрудником. Дальше – больше. Стал и редактором. У нас еще было радио. Мы там вещали и транслировали музыку Дунаевского и Тихона  Хренникова в цеха завода. Я в то время существовал бывшим студентом, исключенным из Воронежского Университета, за аморально поведение. Одна из причин моего исключения, была половая связь со швейцарской студенткой. Но повод нашелся быстро: я заночевал в женском общежитии и осквернил памятник Ленину, тем что, пописал на постамент (не из неуважения, а просто — приспичило). Путь в Воронежские газеты мне был перекрыт.

— За что исключили  из ВГУ? – спросил Коля Калугин, вглядываясь в мое одутловатое лицо.

— Простите, сэр. За еблю! – просто ответил я, не очень надеясь, что меня возьмут, — За простую, человеческую еблю.

— Завтра, к 10 часам выходи на работу, — сказал мне, с едва заметными, императивными интонациями, будущий мой редактор, на будущие пять светлых лет.

— … И это… Подстригись… — добавил он, мягко, по отечески.

У Коли могли быть серьезные неприятности, если бы в Секторе печати Воронежского Обкома партии, тогда узнали бы, что он взял на работу, в партийную газету, парткома Крупнейшего Завода, поставляющего свою продукцию в Индию, Вьетнам, и Китай,  человека, исключенного из Университета, за пьянку, за связь с Буржуазной Иностранкой, которая, мало того, что совратила юного студента Сашку, так  еще и распространяла среди него запрещенную литературу (Пастернака «Доктор Живаго», Солженицина «Раковый корпус» и еше, сборник стихов Северянина) студента Сашки, исключенного за торговлю джинсами и буржуазными дисками Deep Purple, Dors, Led Zeppelin и поющего запрещенные песни Creadence и Grand Funk. Николаю Калугину пришлось бы поплатиться партийным билетом, должностью и будущим. Но он не захотел углубляться в подробности моего морального и юридического облика. Перед ним стоял рокер, с длинными патлами, мутными глазами и с бородой, совсем не похожий на корреспондента партийной печати. На его лице четко сияла печать порока, который иногда отсутствовал у партийных журналистов. Именно такого сотрудника и не хватало редакции заводской газеты. Хотя один, подобный, уже был, светлый и веселый Лева Рязанцев: замечательный оперный тенор, поэт и философ. Но, как многие теноры, философы и рокеры – пьющий. Но, что-то подсказывало Николаю, что именно такой человек, как я, принесет в газету свежую похмельную струю. И я внес! Коля Калугин поставил меня на самый сложный участок – участок борьбы с хищениями социалистической собственности и прочими явлениями, порочащими социализм: пьянством, распутством. Я был, как бы сатирическим бичом завода. И ничего, что Я сам был носителем некоторых пороков. Это значило, что Я был в теме! И вот, что я писал в то время.