Комузчи Мусареп Секельбаев, имевший к алкоголю стойкое отвращение со времени своего зачатия и до возраста сорока лет, в коем изволил пребывать в настоящее время, неожиданно для всех и, в первую очередь для себя, запил.

1.

Комузчи Мусареп Секельбаев, имевший к алкоголю стойкое отвращение со времени своего зачатия и до возраста сорока лет, в коем изволил пребывать в настоящее время, неожиданно для всех и, в первую очередь для себя, запил. Запил по настоящему, по черному, основательно, со всеми вытекающими последствиями: утренней некрасивой рвотой, тяжким мучительным похмельем, унизительным тремором в руках, некрасивыми мешочками под заплывшими узкими глазками, непродолжительными муками совести, торопливо заглушавшимися новой дозой алкоголя,   в компании какого-нибудь жалкого, вороватого, затравленного неверного. Мусареп знал, что поступает плохо, нанося вред своему организму, разрушая его органы, отравляя их сивушными маслами левых напитков. Знал он  так же, что еще больший вред наносил он этим внезапным, будто слепой степной смерч, запоем своей чистой, как вода горного ручья, душе. Вместе с водкой в него словно бы вселялся безрассудный, наглый и жестокий шайтан и побуждал Мусарепа к постыдным нечестивым поступкам.

Вся человеческая сущность Мусарепа протестовала против такого образа жизни. Он видел вокруг себя опустившихся, грязных, мятых,  опухших от пьянки людей, мелькавших в его сознании, словно калейдоскопические эпизоды какого-то динамичного страшного клипа. С ужасом узнавал он в одном из них, обросшем, худом, изможденном мужчине неопределенного возраста и национальности, сидящим  с комузом в дрожащих руках  то на сцене в прокуренном ресторане, то на грязном липком полу в подземном переходе, и себя. Он с удовольствием бы завершил свой земной путь, но не позволяла совесть. Ведь Мусареп, сам того не желая, оказался повинен во многих человеческих смертях. Он должен был искупить свою вину великим страданием и унижением. Смерть была для него слишком мягким наказанием. Мусареп начал пить сразу после того, как обнаружил пропажу. В тот раз он разыграл жестокую, но убедительную комедию перед бывшим однокурсником, полковником из Россвооружения. Полковник перепугался не на шутку, вызвал скорую помощь. Таким образом, вся Великая эпопея с грандиозным изобретением Мусарепа удачно   превратилась для всех в бред сумасшедшего. Всего  месяц потребовалось Мусарепу, чтобы из талантливого, преуспевающего, популярного артиста превратиться  в жалкого, омерзительного получеловека.

Комузчи Мусареп Секельбаев в очередной раз восстав ото сна после мучительной продолжительной пьянки, закончившейся где-то на пустыре, среди груды обломков деревянной тары, брезгливо посмотрел на лежавшее рядом с ним уродливое смердящее создание с редкими волосьями, окрашенными в невероятный, несуществующий в природе цвет, смесь малины с ртутью. Наличие дряблых вторичных половых признаков свидетельствовало в пользу того, что   создание это весьма условно принадлежало к представительницам прекрасного пола. Печать порока исказила некогда прекрасные черты этого одутловатого, опухшего, испещренного шрамами, не в обиду будет сказано – лица. Глубокие морщины лба, скорбные складки возле плотно сомкнутых губ. На шее черный засос, постыдная улика страстной ночи. Мусареп, сквозь узкие щелки слезящихся глаз своих  внимательно присмотрелся к незнакомке, мучительно пытаясь вспомнить, на каком этапе жизненного пути судьба уложила их в одну постель. Кажется, вчера именно она разделяла с ним его отчаянное, вселенское, кричащее одиночество, прикладываясь к горлышку бутылки чаще, чем того требовали неписаные правила приличия для присоединившихся случайных попутчиков. Как они оказались в его квартире, в одной постели, (а это было именно его квартира и его постель) он не помнил. По степени обнаженности можно было смело сделать предположение и о наличии каких-то более тесных контактов между сыном степей Мусарепом Секельбаевым и этой принцессой  городских свалок.  Мусарепа от такого дерзкого предположения вырвало тут же прямо на лицо принцессы.  Но принцесса даже не шелохнулась. Капельки желтой жидкости и крупинки не прожеванной  пищи неподвижно застыли на щеках и отекших веках женщины. Мусареп, забыв о правилах хорошего тона, бесцеремонно толкнул в плечо незнакомку.

— Слюшь! Вставай надо! Домой тиби пара!

Тело принцессы от толчка безвольно колыхнулось, словно протухший студень,  и снова неподвижно замерло. Принцесса городских свалок была безнадежно мертва.

2.

Комузчи Мусареп Секельбаев безо всякой надежды судорожно обыскал жалкие, ветхие одежды своей гостьи, валяющиеся возле дивана. Он не искал документов. Он не искал акций. Он искал денег. Голова безжалостно болела, добавляя к страданиям душевным еще и физические мучения. Он искал просто так, на всякий случай,  вопреки всякой логике. Ибо, что могло содержаться в карманах побирушки, рыскающей в поисках пустых бутылок по просторам городской свалки. Но все замечательные чудеса совершаются именно вопреки всякой логике. Иначе они не были бы чудесами.

Этот перстень он нащупал случайно в складках ее широкой юбки. Перстень был такой массивный, со сверкающим камнем карат на сорок. “Стекло!” хохотнул ехидно шайтан души его. Но как-то неуверенно и негромко, скорее, жалобно, от отчаяния и бессилия против торжества чуда. Наскоро умывшись и приведя себя в порядок, насколько это было возможно в его положении, и при его внешности, захватив завернутый в тряпицу комуз, Мусареп выскочил из дому и устремился к мужскому бару с ласковым названием  “Родина”. Шторы в кабачке были всегда опущены, и оттого здесь всегда царил поэтичный и циничный волшебник — полумрак.

За крайним столиком, у окна, сидели завсегдатаи: писатели Юрка и Сашка. Казалось, что они вообще никогда не покидали этот столик. Они уже стали как бы частью интерьера “Родины” и, подрабатывая вышибалами в этом уютном кабачке, были весьма довольны жизнью. Уже изрядно веселые, они, отчаянно жестикулируя,  что-то горячо обсуждали, время от времени оглашая зал неприлично громким хохотом. Приветливо поклонившись до самой земли веселым писателям, Мусареп подошел к стойке. Небрежно выложив на стойку бара перстень.

— Сколько дашь? – спросил он у Ребекки, очаровательной кудрявой хозяйки питейного заведения, время от времени исполняющей обязанности барменши. Совсем недавно, всего каких-то пять-шесть месяцев назад, в их отношениях фигурировала такая категории, как любовь, аборт и измена. Именно к ней, хозяйке “Родины”, постепенно перекочевали все его сокровища:  монисто бабушки Козульмы из золотых старинных монет, золотая цепочка мамы  Каргалыш,  массивное обручальное кольцо от первого брака папы Скельбая Мусарепова, компьютер “Pentium” со всеми наворотами (Мусареп  собрал  его собственноручно из ворованных комплектующих, когда работал в компьютерном центре имени Жоксагула Хультамбаева) коллекция немецких марок,  шелковый шнурок от левого ботинка Элвиса Пресли, карандашные рисунки  Густава Климта 1886 года и  двадцать один том Лейпцигского издания энциклопедии Ефрона и Брокгауза.

— Два раза! Раком!  – навскидку определила Ребекка, наливая ему полный стакан Remy Martin.

— Я серьезно! – ответил Мусареп, жадно сглотнув слюну.

— Да больше оно и не стоит! – уверенно сказала Ребекка. Но по тому, как задрожали ее руки, Мусареп понял, что перстень стоит большего.

— Две тысячи! – сказал он дерзко.

— Хорошо! — неожиданно легко согласилась Ребекка и протянула ему две бумажки по тысяче рублей.

— Долларов! – внезапно оборзев, взволнованно добавил Мусареп и махнул залпом стакан коньяка. За столиком возле входа завязалась драка. Писатели Юрка и Сашка, обхватив друг друга за тулова, словно нанайские мальчики, валялись по грязному  полу, бессовестно бранясь  могучим русским матом.

— Эй! Ну-ка! Хватит там! – прикрикнула на них грозно Ребекка, метнув в сторону драчунов разящую молнию своего взгляда. – Как мальчишки, ей Богу!

Юрка и Сашка резво поднялись с пола. У Юрки под глазом со стремительной скоростью, как в диснеевском мультфильме, проявлялся лиловый синяк.

— А чего он… — виновато понурившись, протянул Сашка.

— Да ты первый начал! – взволнованно перебил Юрка, осторожно трогая синяк. — Джойс! Джойс! Да твоего Джойса никто не читает! Зато Головачева любая домохозяйка знает!

— Это еще не аргумент! Шафутинского тоже любая хозяйка знает! А Джойс великий писатель! – сказала строго Ребекка, обращаясь к Юрке. – Не надо тянуть на Джойса!

Юрка обиженно засопел.

— У меня столько нет. – вернулась к разговору Ребекка.

— На нет и суда нет! – вздохнув с притворным сожалением, ответил Мусареп, пряча перстень.

— С тебя семьсот два рубля за коньяк! – холодно, с металлическими нотками в голосе,  сказала Ребекка.

— Как тиби ни стыдна! – воскликнул Мусареп, перейдя от волнения на родной язык.

— Стыдно – у кого видно! – бессовестно парировала Ребекка. – Стыдно! Стыдно, что требую с тебя плату за коньяк? Или чего мне должно быть стыдно? Я чего-то не понимаю! Ты чего — Мусор? Еще не известно, откуда у тебя этот перстень! Может, ты убил кого-то…

Мусареп судорожно схватил ее за руку, опасливо оглянувшись на притихших писателей. Писатели, уже обнявшись, шепотом, словно опасаясь, что их кто-то подслушает, обсуждали очередной проект.

— Ладно! Давай десять тысяч!

— То-то же! – ответила Ребекка миролюбиво. – Вот тебе, Мусор,  шесть тысяч и ступай, работай! Пока еще в состоянии.

Мусареп  спрятал деньги  во внутренний карман своего охабня, поднялся на небольшую сцену, аккуратно размотал тряпицу, освободив из ее недр, словно томящегося пленника, своего старого друга – деревянного комуза. Комуз приветствовал Мусарепа теплым мягким звуком, задетой струны. Мусареп ласково провел шершавой ладонью по грушевидному, гладкому корпусу. Он сам создал этот комуз из украденных деталей, когда работал на музыкальной фабрике в Джеты-Огуз, по старинным чертежам, украденным им в национальной библиотеке Бишкека. Мусареп слегка подстроил в унисон первую и третью струны.  Среднюю струну настроил на кварту выше. ( Средняя струна была не краденная! Ему ее подарили в Стокгольме в 1981 году на международном конкурсе исполнителей на комузе.  Он тогда занял первое место!)

— Давай, Мусареп, нашу! – одобрительно крикнул ему Сашка, неизвестно, что, имея в виду.

Мусареп все равно согласно кивнул ему в ответ и, усевшись на крутящийся стульчик, привычно тронул струны. Струны отозвались упоительными звуками, словно исходившими из глубины какой-то непознаваемой великой общей души, изнуренной  тяжкими воспоминаниями. Мусареп сыграл несколько  диатонических вариаций на тему “Манаса”, затем незаметно перешел на “Темы дня” Пауля Хиндемита, воспроизвел несколько музыкальных фраз из “Импровизации на Малларме” Карлоса Сальседо (именно с  ними в 1988 году в Палермо на международном конкурсе исполнителей на комузе он завоевал гран-при) и наконец, закрыв глаза, запел. Его голос, исполненный вековой тоски свободолюбивого плененного народа, разносился по маленькому прокуренному помещению, заполняя все его потаенные уголки, каждые щелочки и закоулки.  Заслышав протяжное пение Мусарепа,  с улицы в распивочную стали подтягиваться многочисленные посетители, завсегдатаи “Родины”, клашары, санкюлоты всех мастей. В пестрых эклектичных нарядах, порой на голое тело, в мятых спортивных костюмах, в трико с оттянутыми согласно последней моде коленками, в стоптанных комнатных тапочках, они, стараясь не шуметь, и не мешать пению комузчи Мусарепа Секельбаева, занимали свои места, согласно неписаному  расписанию. Впереди, ближе к сцене — краснолицые здоровяки с тяжелыми, свинцовыми кулаками, и обезображенными временем и неосторожным обращением лицами, позади – худые, изможденные длительным возлиянием и воздержанием  разнополые личности. Изъяснялись в основном условными знаками. Да и что там было изъясняться. Все и так было ясно. Длинноногая, стройная красавица Ребекка, в короткой юбочке из плюша, молча разносила  по столам выпивку, не отличавшуюся особенным разнообразием, Водку, зловонную левую водку предпочитали многочисленные завсегдатаи этого замечательного кабачка. Взгляды присутствующих были устремлены в одну точку: на сцену, где закрыв глаза, пел великий комузчи Мусареп Секельбаев. Из уголка левого глаза по грязной щеке и подбородку стекала слеза, сверкая в отблесках направленного на сцену голубого прожектора. Мусареп пел свою бесконечную песню на древне киргизском наречии, но под воздействием волшебной силы искусства и пьянящей атмосферы “Родины” происходило чудо: все сидевшие в зале люди понимали смысл песни Мусарепа. Некоторые  посетители стыдливо прятали слезы, другие, не стесняясь, открыто  плакали вместе с исполнителем. И глядя на всю эту картину, внимая дивным звукам комуза и голосу незаконнорожденного сына степных просторов Мусарепа Секельбаева, плакала и гордая хозяйка “Родины”: кудрявая, пылкая Ребекка.

3.

А в это время, в полутемном, прокуренном баре “Родина”, закрыв свои узкие слезящиеся очи надрывным голосом, изредка прерываемый бурными аплодисментами и криками “Браво!”, пел незаконнорожденный сын степей Мусареп Секельбаев. Он пел о том,  как много лет назад  в киргизском маленьком аиле Кугульбаш, что расположен был в ста верстах от святого Иссык-Куля, в ущелье Парахуль, и звезд поток тому свидетель неизменный, родился чудный мальчик. Родился он в тот час, когда палящий вихрь пески вздымал, и плод незрелый на землю сухую он сбивал. Что разум человеческий о тайне его жизни будущей мог знать? Стремится мысль к вратам запретных тем, но дверь не открывает ни пред кем. Не ведает живущий ни один, что он найдет , там, где покой все обретают. Но там дыханье смертного конца не отличает старца от юнца. Здесь, в маленьком аиле, затерянном средь гор, и было  место отправленья в путь далекий влачимых смертью на аркане рока. И это есть закон. Твой вопль и крик к чему, когда тебя Закон настиг!

Мальчишка рос в аиле, постигая тайны и секреты этой жизни от акынов голосистых и от мудрых старцев. И светом правды согревался он от них под музыку старинного комуза. Отец у Мусарепа был богатым человеком, он чайхану и постоялый двор в аиле содержал и занят постоянно был закупками товаров. Мамаша Каргалыш болела астмой и не могла ребенком постоянно заниматься. Поэтому к мальчишке был приставлен дядькой почтенный старец Зарухуль. Он обучал мальца манерам поведенья, обычаям старинным, песням,  танцам своего великого народа. Учил его арканом заловить кобылу-однолетку, и замочить овцу одним ударом острого ножа. Мудрец-Зарахуль, мальчишку научил готовить плов и биш-бермек, а по выходным водил гулять на Иссык-Куль. Малыш от старца перенял его манеру пения и виртуозно научился из старинного комуза руками звуки извлекать. Он научился управлять движением, с коня сбивая на скаку соперника в сухой ковыль одной ногою левой. Он овладел приемами старинного киргизского единоборства и мог убить одним ударом и корову и быка, и лошадь и, конечно, человека. Когда пора мальцу приспела обучение  светское пройти, с согласья общего семьи, отдали его в школу-интернат, что под Бишкеком расположена была. Там наш мальчишка рос, в себя вбирая азбуку людских взаимоотношений. В учении малыш преуспевал, порою удивляться заставляя своих учителей. Он в детском хоре пел и танцами успешно занимался. Он Чацкого изображал весьма похоже, и наизусть читал  стихи Винченцо Монти. Там, в интернате он расстался с детством, когда физичка молодая, закрыв на ключ входную кабинета дверь, красивыми дрожащими руками проворно расстегнула и спустила вниз его казенные штаны… Ему приятно было и смешно, но он успешно справился со смехом, боясь обидеть молодую практикантку. С медалью золотой окончив школу-интернат, под заунывный плач прощальный учителей, завхозов, сторожей и поваров, покинул юноша изрядно надоевший мрачный корпус чтобы пуститься в длинное по жизни приключенье, состоявшее из дивных сказок. Как выдержу я тяжкий жизни путь? ( так думал он) Но детства радостного уж не вернуть! Кольчугой знаний прочно защищен, и грузом жизненных ошибок не отягощен, герой наш вышел на тропу войны со злым Шайтаном, что в каждом человеке присутствует с рождения незримо, в решающий момент являясь из дальних закоулков дремлющей души.

Минуя все преграды, поступил  наш Мусареп (а это был, конечно, он, вне всякого сомненья)  как победитель всех олимпиад республиканских в  МИФИ. Он кибернетике там обучаться стал.  Еще в студентах пребывая, он знаменитым стал на всю страну, когда однажды  вдруг на  конференции научной представил он научному совету на обсужденье проект летающей платформы одноместной для продолжительных полетов. Он получил патент, о нем писал журнал “Наука”, и даже в передаче “Время” о нем сюжет пятиминутный был показан. На радостях мамаша Каргалыш устроила обед всему аилу, а папа Секельбай не просыхал шесть дней от гордости и счастья.  А дядька Мусарепа, старец Зарухуль в нетрезвом состоянии от радости полез купаться в Иссык-Куль, нырнул под воду и не появился больше, оставив о себе на память лишь недолговечные круги на водной глади. Кому-то радость, а кому печаль! Так есть и будет. Так и было встарь…

4.

Мусареп Секельбаев проснулся среди ночи от холода, жажды и вожделения. Первым непроизвольным движением  руки он поискал в темноте свой комуз. Рука наткнулась на что-то теплое. Это был не комуз, а чье-то тело. Гладкое. Ага. Кажется это –грудь. Женская! Тело было теплым. Значит, его обладательница  была живой. Мусареп с облегчением вздохнул. Он не любил просыпаться с мужчинами и мертвецами. Его это всегда угнетало. В последнее время судьба преподносила ему много сюрпризов, и Мусареп как-то уже стал свыкаться с мыслью о том, что каждое новое пробуждение готовит ему очередной подарок. Поэтому стал нагло тискать лежавшее с ним тело, чтобы разбудить его обладательницу и узнать, хотя бы  — кто она?  Обладательница тела неожиданно перехватила инициативу и, обняв Мусарепа за шею, прильнула к нему своим горячим телом, застонала от страсти. Мусареп подчинился голосу предков и, тяжело кряхтя,  перевалился на женщину. Спросить ее, кто она, где они и сколько время, он не решался. “ Потом спрошу!” решил мудро он…

— Где мой комуз? – едва отдышавшись, после непродолжительной паузы, наступившей после того, как стихли последний стоны, спросил Мусареп в темноту.

— Komuz? What does it means – komuz?

— Свет включи! – скомандовал Мусареп по-военному. Совсем как когда-то, в бытность инженером центра подготовки космонавтов. – Light! Insert  Light! Switch on!  Anderstend?- рявкнул он в темноту, тряхнув свою партнершу за хрупкое плечо так, что захрустели кости.

Когда,  наконец, зажегся свет настольной лампы, Мусареп увидел перед собой  лежащую в розовых складках шелкового ландшафта обнаженную негритянку, слегка пучеглазую в сравнении с киргизскими красавицами, чем-то похожую на Наоми Кэмпбел. Возможно, это сходство ограничивалось лишь цветом кожи, ведь для  вольного сына степей Мусарепа Секельбаева, впервые видевшего так близко обнаженную негритянку, все негры были на одно лицо.

— Komuz! – крикнул Мусареп и нарисовал в воздухе руками грушевидную форму комуза. – La-la-la-la-la! –  запел он в отчаянии, подыгрывая себе на воображаемом комузе.

-Komuz! – радостно закивала курчавой головой негритянка. — Komuz! — Она спрыгнула с кровати и, подпрыгивая словно подбитая антилопа-конгони, исчезла вза дверью. — Komuz! – радостно крича она появилась снова, держа в руках целый и невредимый комуз Мусарепа Секельбаева.

Мусареп облегченно вздохнул.

— Может, у тебя и похмелиться есть? – спросил он на всякий случай девушку, ласково целуя инструмент в шершавую попку.

— Oh! Yes! – оптимистично воскликнула негритянка. Она проворно нагнулась, представив на обозрение Мусарепа блестящую круглую попку, полезла под кровать и достала пузатую бутылку Renault. Мусареп бесцеремонно вырвал бутылку из ее рук и, торопливо приложившись к горлышку, стал жадно поглощать содержимое. Кадык его ходил ходуном под пупырчатой кожей горла. Негритянка с восхищением наблюдала за этой мистерией, словно на божество, взирая на оживающего на ее глазах, восстающего из царства мертвых, комузчи  Мусарепа Секельбаева. Мусареп, оторвался от бутылки, сладко и протяжно отрыгнул, мелодично, как и подобает музыканту, пукнул. Он притворно сморщился и стал отгонять от себя ладошками воздух.  Лупоглазая дочь африканских саванн  оценила шутку Мусарепа и, откинувшись на спину, залилась искренним, первобытным смехом на непонятном Мусарепу языке. Сам же он,  после этого своеобразного ритуала, улыбнулся, обнажив поредевшие и пожелтевшие за полгода зубы, и, взяв в руки камуз, тронул струны. Негритянка устроившись у него в ногах, заворожено смотрела на него преданным взглядом, исполненным вселенской нежности и любви, и внимала его протяжной и такой удивительно близкой и понятной песне, напоминающей ей о знойном небе саваны, о мудрых тенистых баобабах и зонтиковидных акациях, о доверчивых жирафах, о ядовитых буйволах и диких степенных слонах.

Мусареп, сидя на широкой кровати, одинокий в своей первозданной наготе,  прикрыв гноящиеся глаза, виртуозно бренчал на комузе, впервые забыв настроить в унисон первую и третью струны. Проиграв небольшое, замысловатое вступление, состоящее из эклектичных цитат Пабло Сарасате и Николо Паганини, он затянул свою нескончаемую песню.

Он пел о том, как странно и бесславно закончился его студенческий триумф. Как после  долгих нудных месяцев  унылого скитанья по опытным лабораториям Москвы оставил он  свою заветную затею создать хотя бы  жалкую модель летающей платформы.  Все дело упиралось в деньги. А денег у страны  на, никому не нужный, одноместный аппарат не находилось. Его хвалили, восхищались смелостью полета мысли, трепали добродушно по плечу, взъерошивали волосы рукою, подмигивали одобрительно глазами, и виновато руки разводили. Мол, извини, брат!  Как часто видел Мусареп в тревожных снах себя летящим на своей платформе над землею. Он в этих снах стал ближе к звездам, ближе к небу и  Богам, ему широким жестом подарившим  крылья. О! Боги!- так кричал он в снах своих. —  Зачем мне лишь идея, коль не в силах ее я в жизни применить? Зачем мне знания, опыт и пытливый ум, коль не находят они в жизни примененья? Вокруг него был мир огромный. А сам он был  мечтою опьяненный. Но мир не мог он изменить! Казалось, жизнь утрачивает смысл. Борьба изрядно надоела,  но в  бой решающий с шайтаном рвется смело наш герой. Взыграл весельем дух его упрямый. Свершилось то, о чем просил. В нем море поднялось великих сил. Вернулась мощь той силы необъятной, что в юности он взял как долг тот  вечный — невозвратный. Когда, закончив обученья курс в МИФИ, с дипломом красным, к работе Мусареп в ОКБ Сухого приступил и думы посвящал проектам новым, он попытался вновь и вновь свое изобретение на суд  людской представить. Но у КБ свои поставлены задачи были. В то время разработкой “Беркута” С-37 увлечены все были, и отступать от планов от своих во имя призрачной идеи Мусарепа никто себе не мог позволить. Наш Мусареп помыкавшись   по кабинетам вволю, совсем уж опустить собрался руки, но, вспомнив наставленья Зарухуля-мудреца, почившего в глубинах Иссык-Куля, он приступил к осуществлению проекта своего. В лесу, вдали от шума городского, участок он себе купил,  построил дом и стал тихонько воровать детали из КБ Сухого для своей летающей платформы. И года не прошло, как он уже летал. Невысоко летал, на сто лишь метров удалось ему подняться над землею. Но Мусареп уверен был, что это не предел. Он мог бы запросто улучшить показатель, но как-то раз, на проходной попался он  надменному вахтеру, который обнаружил у него в кармане плату электронную с деталями из злата. И коллектив КБ Сухого собраньем общим Мусарепа осудил, и вскоре по решенью собранья с позором Мусареп уволен был.  Подписывая обходной и оформляя документы на увольнение свое, наш Мусареп успел еще две платы электронных слямзить, тем самым, компенсировав себе ущерб моральный, который коллектив ему нанес своим решеньем. Так завершился тот неравный бой меж обстоятельствами жизни и судьбой.

5.

— А что вы  знаете вообще о панталонах? — услышал Мусареп сквозь сон хрипловатый мужской голос.

— Не знаю, может быть, успею еще одного ребенка ей сделать. – ответил другой, бесцветный голос, лишенный всякого эмоционального оттенка.

— Точно такие же, но из сиреневого трикотажа, с секундной стрелкой, взрывателем и механизмом самоуничтожения! – возник еще один голос, где-то рядом с головой Мусарепа.

— Небо падает на добрых! – снова мудро заметил первый хрипловатый голос. – И кухня будет трещать от любви!

Мусареп приоткрыл тяжелые веки. Прямо перед его лицом маячила пупырчатая задница. Задница пошевелилась. Мусареп покрутил головой, стараясь отогнать от себя навязчивое страшное  видение.

— Проснулся! – сказал голос, возникший где-то в пространстве, прямо над ним. Мусареп поднял взгляд и увидел склонившееся над ним  морщинистое, словно запеченое яблоко, лицо, с устремленными на него добрыми голубыми глазами.

— Где я? – спросил он, но вместо этого простого вопроса из горла послышалось неприличное сипение. Мусареп прокашлялся и повторил вопрос. Сидевшие на деревянных нарах полуобнаженные мужчины добродушно рассмеялись.

— Музыкант! Одно слово! – сквозь хохот сказал, тот, которого он принял за задницу.

— Да. — поддержал его другой, толстячок с отвисшим дряблым брюшком. – Оно ведь как! Музыка – она ведь безымянна! Музыкант воспроизводит своим инструментом некие прекрасные звуки, которые, уносясь во вселенную, образуют мелодию космоса. Никто не помнит ни имени этого музыканта, ни инструмента, которым он создал эту мелодию. Несправедливо! Писатель оставляет имя, композитора будут помнить. Плохого и хорошего, но все равно его вспомнят просто, как часть истории мировой культуры. А музыкант – не оставляет имени своего. Мелодия Вселенной безымянна!

— Я после Москвы сразу примчался к Анжелке, на турбазу, как собака, нагадившая на ковер. – перебил его худой, изможденный человек, с редкими светлыми волосиками, прилипшими ко лбу. — Обильное потоотделение. Одышка. Ну, прикинь: пять дней бухать без перерыва! Можешь себе представить? Стыд! И еще это нечаянное совокупление в ванной комнате с продавщицей из овощного магазина! Это относится к разряду необъяснимых поступков, продиктованных Космосом. Имея дома юную красавицу жену, которая с нетерпением ждет тебя, вдруг броситься в объятия старой пьяной, потной и развратной  женщины! Ужас! Я до сих пор не могу дать происшедшему хоть какое-то более или менее логическое объяснение!

— Это ерунда! – сказал, глумливо рассмеявшись какому-то своему воспоминанию, сморщенный старичок, похожий на печеное яблоко с голубыми глазами. — Я вот вчера выступал на выездном концерте в селе Чабухари, и познакомился с очаровательной девчонкой-танцовщицей. Глазищи, что твои тарелки! Прыщавая, правда. Но так, слегка. Почти что не заметно. Прыщики такие небольшие. Тело упругое. Попка гладкая! И, заметьте, господа, не я был инициатором знакомства! Она сама улыбнулась мне первая. Такая заводная! У нас все произошло на удивление быстро. Как у простейших. Тут же в гримерке, за пять минут до выхода. А потом я отчего-то стушевался и даже телефон у нее постеснялся взять. Боялся показаться навязчивым. Так и расстались! А, может быть, это была моя судьба! Кто знает? Может быть, я бы мог еще успеть одного ребенка сделать! Перед смертью.

— Где я? – уже более настойчиво спросил Мусареп, окончательно проснувшись и убедившись, что это не сон. Он сел на деревянной лавке, интенсивно потер пальцами  виски, стараясь отогнать головную боль.

— В вытрезвителе, дорогой! В вытрезвителе! – успокоил его старичок.

— Знаете, я стал с тревогой замечать, что мне становится одиноко и тревожно по вечерам. Это признак старости! В молодости одиночество меня не удручало. – грустно заметил  грузный мужчина со своих нар.

— Одиночество прекрасный тайный порок! Но он прекрасен лишь тогда, когда ему альтернатива есть! – ответил ему задумчиво сморщенный старичок.

— В вытрезвителе? А где мой комуз? – тревожно спросил Мусареп.

— Старость безобразна! Она отвратительна! Эти морщины! Запах изо рта. Немощь! Угасание жизни! – раздался тонкий голосок из-за спины Мусарепа.

— Комуз? Так вы комузчи? Комузчи Мусареп Секельбаев? – восхищенно воскликнул грузный мужчина, сидящий в углу.

— Понимаешь, братишка, —  сказал сидящий рядом с Мусарепом изможденный худой человек, тот, который загулял с пожилой продавщицей из овощного магазина, и изменил своей неведомой Анжелке. — Зло, являясь разногласием с Божественным Законом, не есть дело самого Бога, и поэтому существует относительно и временно! Добро же, состоит в согласии с Божественным Законом  и поэтому — абсолютно реально и вечно!

— Мусареп Секельбаев! Комузчи! Великий Мусареп! –  Мусарепа сразу окружили, стали похлопывать ободряюще по спине, поглаживать по голове, по плечам, по шее, по чреслам, лядвеям.

— Расскажу Анжелке – не поверит!

— Я напишу статью – “Ночь с великим комузчи!”

— Я держу за руку Мусарепа Секельбаева! Никто мне не поверит!

— А я – за ногу! Ой!

— Распишитесь, пожалуйста, мне вот здесь, на животике!

— Можно я вас поцелую?

— Спойте, Мусареп! Спойте, пожалуйста!

— Какая у него чувствительная рука!

— Правда, Мусареп! Будьте мужчиной! Ну что вам стоит? Ведь мы сейчас как братья!

— Будьте мужчиной! Ну, пожалуйста!

— Мы сейчас как братья и сестры!

— Я не могу петь без комуза! – вяло отмахнулся Мусареп.

— Выделывается!

— Не уважает! Кто мы для него? Быдло!

— Нет! В самом деле: я не пою без комуза!

— Морду набить ему!

— Подайте сюда комуз! – кто-то яростно забарабанил по железной двери.

— Я щас кому-то по башке побарабаню! – рявкнул из-за двери  дежурный.

— Комуз принесите, офицер!

— Комуз принеси, твою мать!

— Я сейчас кому-то устрою – комуз! – рявкнул еще раз дежурный, но на этот раз мягче.

— Сволочь! Комуз принеси!

— Здесь великий Мусареп Секельбаев!

— Я не сволочь! —  сказал вдруг спокойно возникший в дверях молодой лейтенант с анемичным,  бледным лицом, выдающим в нем человека с богатым духовным миром. В руках он держал завернутый в тряпочку комуз. Он безошибочно подошел к Мусарепу и, опустившись перед ним на одно колено, склонив голову, словно волшебный меч, протянул ему комуз на вытянутых руках.

— Лейтенант Ревяки! Большой ваш поклонник! – тихо сказал он. – Можно я с вами здесь посижу, послушаю?

— Пускай слушает! Он тоже человек! – великодушно разрешил седоватый  лоснящийся мужчина, похожий на преуспевающего политика.

Мусареп бережно взял в руки  комуз. Осторожно развернул его. Тронул струны. Они отозвались приветливым спокойным звуком. Полуголые мужики одобрительно зашушукали, зачмокали, прищелкивая восхищенно языками. Мусареп привычно подстроил первую и третью струны в унисон, среднюю – на кварту выше. Вздохнул.

— Похмелиться бы… — выдохнул он с мольбой. Все взгляды обратились в лейтенанту. Лейтенант смутился.

— А я на баяне могу. У вас баяна нет? – обратился к лейтенанту седоватый политик.

— Баяна нет. А похмелиться сделаем! Сделаем похмелиться! Слово офицера! Честно вам говорю!  – сказал лейтенант Ревяки, смущенно поднимаясь с нар. Через две минуты сияющий, обновленный, похмеленный Мусареп с воодушевлением огласил просторы камеры своим чарующим пением. В редкие моменты проигрыша чьи-то заботливые трясущиеся руки протягивали к его губам бычок, и Мусареп, сладко затянувшись, выпускал дым из ноздрей и  вновь затягивал свою бесконечную песнь. Он пел о том, как после позора мелочных обид остался он один, как прежде, в своем лесном убежище, вдали от шума городского. Он по ночам летал над лесом, словно ведьма на своей летающей платформе, полетом и свободой наслаждаясь. Сумел  избавить он свою платформу от шумов, сопровождающих ее полет. Он увеличил мощность реактивного мотора, добавил скорости и увеличил потолок еще на сотню метров. Своим уходом из КБ Сухого нанес непоправимый он удар по репутации своей и без работы прозябать был вынужден в теченье года. Потом на фабрику устроился он музыкальных инструментов. Достиг на фабрике наш Мусареп отличных результатов. Он научился там клепать комузы для народных коллективов. Через полгода ровно стал он бригадиром склеечной бригады. Женился, но потом развелся в одночасье. Не сложилось что-то у него в семейных отношеньях с суровым контролером ОТК, сорокалетней и задиристой Айгуль. Я пью коктейль своих воспоминаний. Две части снов, разбавленных тобой. Но счастье истиной победы ощутил он лишь тогда, когда серьезно занялся комузом.  Судьба распорядилась так, что Мусареп, в своей лесной избушке, ночами одинокими себя  комуза звуками пытался от мыслей черных как-то оградить. И как-то раз, к нему зашедший путник, бежавший с каторжных работ бродяга,  в экстазе биться  стал об стол, в восторг придя от песен Мусарепа. И после этого стал Мусареп  упорно, методично заниматься игрою на комузе. Купил самоучитель и пластинки с записями виртуозов зарубежных. Игрой своею им вначале подражая, искал среди дорог свою из многих выбирая.  Достиг он совершенства через год. С концертами от филармонии Бишкека в составе оркестра народных инструментов он ездить стал по миру. А вскоре он солистом стал. Один стал ездить, без оркестра.  Везде он стадионы собирал, а слава о киргизском музыканте шагала впереди него. Он выпустил пластинок два десятка и в конкурсах международных участье принимал неоднократно.  Казалось бы, что надо человеку? Все есть: успех и слава, женщины и деньги. Но страсть к изобретательству покоя не давала Мусарепу. Бывало даже на концерте, во время исполнения сонаты, его вдруг озаряла мысль, и он игру внезапно прерывал, бросал комуз и начинал чертить немыслимые схемы прямо на полу, на сцене, не слушая аплодисментов звуки, и крики возмущенные толпы. Так, на парижской сцене, под сдавленные крики  зрителей французских изумленных, к нему пришла навеянная музыкой прекрасная идея: создать оружие немыслимой убойной силы. Так в обозримом мысленном просторе, в пространстве жизни зарождалось горе.

6.

Мусареп, опустив низко голову и подняв воротник кителя, незамеченным миновал широкий двор, благо, на скамейке, перед подъездом, никого не было, кряхтя поднялся на четвертый этаж и осторожно подошел к двери своей квартиры. Прислушался. Что ожидал услышать он? Скорее, это была всего лишь неосознанная осторожность загнанного зверя. Мусареп привычно вставил ключ, повернул его. Вошел в прихожую. Сердце вздрогнуло, екнуло, и тревожно застучало. Он сразу заметил, что в прихожей непривычно чисто. Кто-то был в квартире во время его отсутствия. Мусареп захлопнул входную дверь и в бессильном ужасе перед наступающей трагедией  сполз по стенке на пол. На полу, под ним, сразу же образовалась зловонная лужа.

— Ку-ку! – раздался из комнаты нежный, призывный голосок. В дверях возникла дивной красоты девушка. Пышные волнистые волосы спадали на плечи. Голубой свет, падающий из комнаты, делал эту картину нереальной и зыбкой. Она опустилась на колени рядом с Мусарепом и, обвив его шею нежным грациозным движеньем балерины, осыпала его лицо пылкими поцелуями.

— Я тебя целый день жду, жду, а тебя все нет и нет…

— А там… — Мусареп бессмысленно показывал рукой в сторону комнаты.

— Я убирала целый день. Ты зарос по уши в грязи! Свинюшка!- защебетала девушка, расстегивая пуговицы кителя Мусарепа. — Фу какой  вонючий! Я ванну наберу! Я сейчас тебя отмою! Откуда на тебе милицейский китель? Ты что – теперь милиционер? Вставай, свинюшка моя! Что это у тебя? Болячка какая-то на губе?

— Я ночевал в вытрезвителе…

Мусареп прошел в комнату, тревожно оглядываясь по сторонам, не узнавая своей квартиры.

— А в спальне? В спальне убирала ты? – сглотнув вхолостую несколько раз, вымолвил он.

— Ой! Ну ты хочешь, чтобы я за один день тебе все успела!

— Нет, нет… — улыбнувшись, воскликнул Мусареп. – Вовсе нет!

Лицо его с каждой секундой становилось все светлее и светлее, пока не стало излучать слабое свечение. Он вдруг схватил девушку и радостно закружил по комнате.

— Не надо ничего убирать! Не надо! – кричал он возбужденно.

Девушка болтала ногами и восторженно визжала. Мусареп, еще не вполне протрезвевший с ночи, вдруг потерял равновесие, и, со всего удальского размаху, рухнул на пол, подмяв под себя хрупкое воздушное создание.

— Я – свинюшка? – спрашивал он, противно похрюкивая, сквозь собственный истеричный хохот.

— Ты свинюшка! – заходясь в смехе, отвечала девушка.

— Я грязная, вонючая свинюшка? – повизгивал Мусареп.

— Свинюшка, свинюшка – радостно вторила девушка, задыхаясь от вони и счастья.

А через десять минут, сидя в теплой ванне, Мусареп обнимал прижавшуюся к нему хрупкую фигурку танцовщицы, закрыв глаза, наслаждался зыбкими минутами сладкого покоя, опасаясь, что они вот-вот закончатся и он увидит за ними жуткую бездонную пасть  невезения.

— Ты почему не в Брюсселе? – спросил он, возвратясь мыслями в реальность.

— Тебя захотела увидеть. – сладко промурлыкала девушка, рисуя пальчиком замысловатый рисунок национального орнамента на его груди.

— Но ведь это дорого… — промямлил Мусареп, потрясенный самоотверженностью девушки, безрассудством юного влюбленного сердца.

— Ты мне дороже всего! – прошептала девушка, целуя его в мокрую щуку. –  Завтра, вечером  у меня “Жизель”.  Я все рассчитала и  заказала билет на шесть утра. Только послушаю, как ты поешь и уеду. Ты ведь споешь мне?

— Конечно, милая! – воскликнул пылко Мусареп. – Конечно, солнышко ты мое! Расчетливая ты моя! Я буду петь тебе всю ночь! До самого рассвета!

— Правда? – глаза девушки вспыхнули и заблестели инфернальным блеском.

Через полчаса в полумраке комнаты, освещенной зыбким дрожащим  светом восковых свечей, растертый благовониями и кремами, раскрасневшийся от счастья Мусареп робко и, как бы, виновато тронул звонкие струны своего комуза. И комуз ожил, встрепенулся, стряхнул с себя остатки беспокойного сна, и запел. Его песнь подхватил окончательно пришедший в себя комузчи, накативший к тому же за один присест два стакана рябины на коньяке. Узкие глазки его округлились, заиграли огоньками, отблесками степных костров. И отражаясь в этих  огнях, сидела перед ним на ковре, скрестив ноги по-турецки, восхищенная влюбленная юная красавица, внимая волшебным звукам комуза и бесконечной, протяжной песне великого комузчи Мусарепа Секельбаева. Он пел о том, что в тридцать лет, усвоив все науки в концентрическом порядке, открыл он смысл жизни для себя. И заключался смысл его жизни в инволюции духа в материю путем мирового и индивидуального творчества через эманацию к единству. От простоты открытья своего  он стал как будто сразу выше и сильней. Он понял, что все взлеты и паденья необходимы были для прозренья. И этот поиск истины его привел к решению простому замысла его, рожденного однажды на парижской сцене. Он должен был создать модель оружия убийства, чтоб доказать себе расчетов правильность своих. Не раз он предлагал свои расчеты друзьям своим, с которыми когда-то обучался наукам точным в институте. Но те, внимательно его послушав, с умным видом  качали строго головой и начинали долгий разговор о трудностях ткущего момента, о плане, спущенном из Центра. Они хвалили чертежи, причмокивая толстыми губами и, снисходительно    похлопав по плечу, просили спеть чего-то для души, забыв о цели Мусарепова прихода. В отчаянии задумал Мусареп вновь удивить своих коллег, добившихся почета, уваженья, званий, безвылазным сиденьем в кабинетах. Устроился простым он инженером в конструкторское бюро Россвооружения, чтобы деталей для проекта своего надыбать. Он предлагал своим коллегам хотя бы интереса ради, взглянуть на разработки пушки лазерной своей.  Но интересным им проект не показался. В то время разработкой “Смерча” увлечены все были. Системой новой, эффективной залпового огня. Тогда, махнув на все рукой, наш Мусареп, уже привычно стал работать в одиночку над  действующей моделью своего оружия. Мечта не сбудется сама собою. За ней устроил Мусареп погоню. В миндальных рощах опадали листья. Видения водили хороводы вокруг гигантской сейбы. Казалось, где-то рядом уж давно идут бои. Увядшие цветы любви пропахли порохом столетья. Букет камелий амазонских судьбе своей подносит Мусареп. Наладил связи и  и завел знакомства нужные. Детали для своей модели  у военных он скупал, имуществом торгующих из-под полы.  До денег жадный прапорщик Выхунько,  из городского гарнизона ему оружье постоянно поставлял: гранатометы, автоматы, Дегтярева пулемет, пластид, тротил  и гиксоген, детали от орудий, самолетов, танков. Пока однажды не попался с потрохами молодчикам из ФСБ. В тот раз комузчи несказанно повезло. Сухим он вышел из воды, на миг с усмешкой вспомнив о КБ Сухого. Судьба и Провиденье берегли его. Он был необходим Истории для важной миссии своей. Он должен был переворот в науке совершить. В своем лесу, ночами он трудился, чтоб долг Творцу отдать свой без остатка. На базе гранатомета РГ 25 он создал  небольшую лазерную пушку. На расстоянии полукилометра мог Мусареп пробить лучом кусок железа в пенис толщиной.  Бывало ночью на своей летающей платформе над тайгою взмыв, он открывал огонь через прицел оптический по цели, и как мальчишка радовался попаданью в кабана иль лося. Тогда ему пришла на ум идея соединить в единый комплекс весь свой арсенал. Ему для этого устроиться пришлось в один аэрокосмический центр, что под Москвой, в Томилино был расположен. Знакомых однокашников своих всех на уши поднял наш Мусареп, чтобы устроиться туда. Там это время коллективно создавался космический скафандр, давление пониженное создающий на кровеносную систему космонавта. Там были уже созданы скафандры, способные при помощи амортизаторов специальных скелетную мускулатуру нагружать. Быть может, лишь сейчас, читая эти строки, поймут ученые, куда девались блоки жизнеобеспечения скафандра “Кречет”, пропавшие из местного музея. Наш Мусареп поставлен был на разработку различных видов космических ассенизационных устройств (АСУ).  В “Звезде” отдел АСУ был самым важным.  Проблема дефекации у космонавтов осталась нерешенной до сих пор. Однажды сбой в системе туалета причиной чуть аварии не стал, когда микроскопическая капелька мочи попала в бортовой компьютер. Все потому что Мусареп тогда деталь одну в АСУ не доложил, не довертел какой-то болтик, ему в работе над своей системой столь необходимый. Но кто мог знать тогда, что из-за капельки мочи случиться может катастрофа? Наш Мусареп усовершенствовал свой шлем. В него вмонтировал он пушку-микрофон и сканер телефонной связи. Он для удобства  прибор ночного виденья соединил с оптическим прицелом. Там в аэрокосмической лаборатории наш Мусареп нашел детали для орушия сверхмощного. Их  снял с трехствольного он пистолета ТП-82, для космонавтов предназначенного, приземлившихся в тайге. Однажды, возвратясь в свою избушку, он с удивленьем обнаружил, что ничего прибавить больше он не может к своему изобретенью. Тайком  он наслаждался могуществом своим, пускай, пока что тайным! Нет! Слава не нужна была ему. Ему осознавать достаточно лишь было величие сознанья своего. Так он без мудрых философских книг простую жизни истину постиг.

7.

— Я рожу тебе прекрасного малыша! – сказала она, одеваясь.

— Мы назовем его Токтогул! – согласился  Мусареп, любуясь ее стройной фигуркой.

— Я чувствую, что сегодня ночью зачала его. – девушка любовно погладила себя по животику, словно это уже был ее малыш.

— А фамилия у него будет  Салтыганов! – добавил мечтательно Мусареп. – В честь великого комузчи!

— Не провожай меня! – сказала она нежно, поцеловала Мусарепа в губы и, взмахнув приветливо рукой, как мимолетное виденье, исчезла за дверью. Мусареп, прижавшись ухом к двери, словно прекрасную музыку несколько мгновений слушал затихающий неровный стук ее каблучков по лестнице и, как только услышал завершающийся аккорд закрывшейся парадной двери,  опрометью бросился в спальню. По дороге он споткнулся и, нелепо взмахнув руками, словно раненная диковиная птица,  растянулся на полу и замер. Всю ночь он пел, отвлечь пытаясь танцовщицу от проникновенья в будуар, где гостья бездыханная лежит. Облизывая пересохшие губы, дрожа от волнения и ужаса, он подошел к кровати, рванул одеяло на себя и, открыв от удивления рот, обессилено опустился на пол. Ноги не держали его. Открытым ртом он ловил воздух, руки воспроизводили в пространстве какие-то бессмысленные движения. Он пытался постичь реальность, но у него не хватало аргументов. Кровать была пуста!

8.

Казалось, ничего не изменилось в этом мире. “Родина” стояла на месте. В углу у окна по-прежнему сидели писатели Сашка и Юрка, потягивая пиво из высоких бокалов, задумчиво глядя на дождь за окном, на падающие с клена красно-желтые листья. Из колонок доносились звуки альт-саксофона Чарльза Паркера. В плавных переходах от доминанты к тонике легко можно было узнать “Прелюд на смерть Жореса” Артюра Оннегера.

— Здравствуйте, Мусареп Секельбаевич! – привстал Сашка.

— Низкий вам поклон! – склонился в поклоне Юрка.

Мусареп кивнул писателям и стремительно  прошел к стойке.

— Верни мне перстень! – сказал Мусареп, когда  Ребекка, словно сказочная фея, по волшебству, появилась из-за яркой ширмы за стойкой на его настойчивый стук по пузатой бутылке “Corvoisier”.

— Здравствуй, Мусареп! Ты бы еще завтра пришел! – сказала Ребекка, ослепительно улыбаясь. – Тебе наливать?

— Наливать! – согласился Мусареп, жадно поглядывая на яркую этикетку. – Так где мой перстень?

Ребекка хитро смотрела на него. Наполнила высокий стакан до краев. На безымянном пальце очаровательной хозяйки ехидно сверкал рубиновым цветом его, Мусарепа, перстень. Ребекка подождала, пока Мусареп выпьет коньяк до конца.

— Замочил несчастную цыганку? – спросила она тихо, когда Мусареп, шумно выдохнув, крякнул, покрутил головой и вытер рот тыльной стороной ладони.

— Что??? – узкие глазки Мусарепа чуть было не выскочили из орбит, словно искусственные спутники.

— Ой, не притворяйся, Мусор! И скажи мне спасибо, что  мои ребята ее из квартиры твоей выбросили. – Она кивнула в сторону писателей, от скуки развлекавшихся армрейслингом. —  С тебя еще две тысячи за конспирацию! Кто о тебе еще так будет заботиться, свинюшка неблагодарная?

— Но ведь…

— Все в порядке, Мусареп! Считай, что тебе все это приснилось! – Ребекка любовно погладила свой перстень.

— А как же…

— Ты мне нужен здесь, а не в тюрьме! Иди играй! – Ребекка налила в стакан еще чуть-чуть. – Выпей за удачу, и – вперед!

— Я – свинюшка? – спросил он, глупо улыбаясь.

— Свинюшка, свинюшка! – успокоила его Ребекка. – Еще какая свинюшка.

Мусареп допил коньяк, вытер уста, сморщившись на секунду оттого, что нечаянно задел гноящийся свищ на верхней губе. Он недоуменно покачал головой и, бормоча одними губами на ходу придуманную молитву всем Богам одновременно, поплелся на сцену. Великий комузчи несколько минут стоял задумчиво на сцене, оглядывая зал, потом развернул тряпицу, привычно достал комуз.

— Я – свинюшка! – громко объявил он в пространство. Пространство ответило ему молчанием. Мусареп настроил в унисон первую и третью, в кварту – среднюю и запел так  громко и отчаянно, что содрогнулись в ужасе у окна  одновременно задремавшие было писатели Сашка и Юрка.

Слезы бежали из глаз Мусарепа по щекам и прятались в редкой седой щетине. Он пел о том, что Беда пришла в тот самый миг, когда, казалось, счастье уже близко-близко. Тогда товарищ институтский, Лешка Секельбаум, полковник, работающий начальником в отделе  сбыта при Россвооружении, согласился под большим секретом на комплекс Мусарепа поглядеть и испытать его в полете. Тогда-то Мусареп доставил на своем автомобиле “Bently” из лесной избушки свой механизм на кладбище заброшенное, от Неченска неподалеку. Там оборудовал он склеп с железной дверью. Ничто беды не предвещало. Никто проникнуть внутрь не мог, без сварочного аппарата или без ключей специальных. Наш Мусареп себя опасности одной лишь подвергал: ведь кто-нибудь, когда-нибудь, наверняка, узнать бы захотел, откуда у простого музыканта подобный арсенал деталей дорогих, к тому же – сверхсекретных.  Но поделиться радостью открытья своего он просто был обязан. Наивно полагал наш Мусареп, что важность для страны оружия всесильного его, как индульгенцией грех воровства его покроет. Ведь в интересах  оборонной мощи Родины своей он действовал порою незаконно. И вот когда пришел на кладбище он ранним утром, чтобы взлететь, как птица, перед взором изумленным кабинетного служаки, увидев дверь железную открытой, наш Мусареп упал без чувств. “Ну, где твой аппарат?” – спросил его полковник Секельбаум, на встречу подоспевший через четверть часа. И Мусареп ему запел в ответ. Запел ему он песнь свою, порою путая  киргизские и русские слова. Он пел о том,  как много лет назад  в киргизском маленьком аиле Кугульбаш, что расположен был в ста верстах от святого Иссык-Куля, в ущелье Парахуль, и звезд поток тому свидетель неизменный, родился чудный мальчик. Родился он в тот час, когда палящий вихрь пески вздымал, и плод незрелый на землю сухую он сбивал. Что разум человеческий о тайне его жизни будущей мог знать?…

9.

В больнице Мусарепу понравилось. Палаты были светлые и чистые. Но это было не главное. Главное, что он познакомился там с интересными людьми. Еще даже более интересными, чем он сам. В палате кроме Мусарепа лежали еще два человека: Митя и Ной.  В первый день к нему подошел коротко стриженный качок Митя и, нежно приобняв за талию, сказал строго:

— Если ты, Катька, не будешь отвечать мне взаимностью, то я найду пожилую фронтовичку, орденоноску, и буду катать ее на санках под твоими окнами. И ты будешь плакать по ночам, в подушка, видя как мы счастливы! А я специально буду заливаться счастливым смехом, слушая ее рассказы о войне, чтобы досадить тебе!

— Не обращайте на него внимания! – взял его под локоток  аккуратный мужчина с пейсами. – Это Митя. Он у нас – сумасшедший. Бедняга повредился в уме от несчастной любви. Его девчонка сбежала с каким-то сопливым мальчишкой. Любовь – творит чудеса! А у вас – что?

— У меня – алкоголизм. – признался честно Мусареп.

— Алкоголизм неизлечим. – покачал с сожалением головой аккуратный. – У меня не лучше. Эксгибиционизм. Вот беда так беда! Я еле-еле сдерживаюсь, чтобы вам не показать кое что — интересненькое!

— Только не сейчас! – попросил Мусареп.

— Хорошо! – неожиданно легко согласился  аккуратный. – Здесь, в больнице есть все условия, чтобы стать святым! Для этого  необходимо всего лишь стать бесплотным, а здесь медикаментозно вас лишают плоти! Ведь всю жизнь мы угождаем нашей плоти, стараясь жить с ней  в согласии. Но она зачастую требует от нас порочного, грязного! Я убежден, что от порока можно избавиться только среди ангелов. То есть здесь. В больнице. Но вся беда в том, что я не считаю эксгибиционизм пороком. Ведь изначально Адам и Ева ходили голыми! Так ведь? Следовательно, эксгибиционизм – это отголоски нашей первозданной сущности. Так почему я должен бороться с тем, что дано нам Богом?

Мусарепу понравился ход мысли аккуратного мыслителя. Мыслителя уважительно называли Ной. Ной был спокойным и уверенным человеком. Он был услужливым и  исполнительным человеком. Он мог выполнить любое поручение, если только просивший соглашался посмотреть на него голого. Поэтому Мусареп был всегда обеспечен спиртным.

— Радость от испражнений у нас генетическая! – пояснял Ной, радуясь, словно соскучившийся родитель, завороженно глядя, как  постепенно напивается Мусареп принесенной Ноем водкой. – Радость от купания у нас эмпирическая, а от испражнений – генетическая! Ведь мы испражнялись еще в нашу бытность амебами, инфузориями, туфельками! А купаться стали лишь когда обрели разум.

Мусареп легко соглашался со всеми доводами Ноя.  Стремление к истине в стенах клиники у него притупилось. Он возненавидел разум. Это были уже проявления интеллектуальной совести. Он хотел жить, просто веря во что-то.  Жить сообразно этой вере, не утруждая себя поиском каких-то первопричин.

— Совокупление – это средняя нужда! – говорил ему назидательно Ной. – Она стоит по значимости между малой и большой нуждой. Но она имеет одинаковое право на отправление! Регулярность отправления средней нужды определяется индивидуально! Ее отправление нельзя форсировать, так же как  малую и большую нужду! Так ведь?

Мусареп соглашался со всеми доводами Ноя. Он так же с повышенным, синтетическим  удовольствием выслушивал признания  поврежденного умом Мити.

— О тебе скучает мой диван, мой стул и зеркало. – говорил жалобно Митя, поймав Мусарепа за рукав, возле процедурного кабинета. — Они спрашивают меня, где ты. И я не знаю, что им ответить! Они подозревают, что я с тобой плохо обошелся. Что я обидел тебя. Ты должна сказать им, что это не так.

— А передать никак нельзя? — с надеждой спрашивал Мусареп.

— Нет! – в отчаянии восклицал Митя. – Ты должна сама сказать им об этом.

И тогда Мусареп шел вслед за Митей и объяснял дивану и зеркалу, что Митя ни в чем не виноват, что она, Катя, просто встретила другого человека и полюбила его. Митя сидел на полу и горько плакал, с обидой глядя сквозь слезы на Мусарепа.

В больнице Мусареп много размышлял о своей жизни. Впервые у него было так много времени для размышлений. Как так получилось, что он, Мусареп, обратил полученные им  с таким трудом знания, призванные служить для прогресса и счастья человека, в страшное, разрушительное оружие? Неужели удовольствия и неприятности, грех и добродетель, так тесно связаны? И если кому-то очень хочется одного, то он обязательно получит и другое? Неужели, пребывая в счастье от своего духовного могущества, можно одновременно и думать о своей вине и смертной скорби? Во всяком случае, более правыми были стоики, когда требовали от жизни малого, дабы не пришлось много терять. Наука может служить как для счастья, так и для смерти человека. Она способна избавить человека от страданий. Но и может причинить страшную боль и смерть! Но ведь  именно это позволяет обнаружить ее невероятную способность открывать новые звездные миры!

— Знаешь, как осуществить среднюю нужду в условиях строжайшего поста, не нарушая при этом  святой заповеди? – спросил его однажды весь светящийся тайной Ной.

— Любопытно – насторожился Мусареп.

— Феллацио! Простое феллацио! – прошептал Ной, с опаской озираясь вокруг, не подслушал ли кто его.

— Да. Но ведь… — хотел было, возразить Мусареп, но Ной замахал руками.

— Все в порядке, Мусареп! Я перелопатил всю Библию, все Евангелия, и канонические и синоптические! Ну, нет там ничего про феллацио! Нет!

— Может быть, тогда просто не знали феллацио?

— Ну да! Не знали! – рассмеялся Ной, обнажив желтые зубы. – Особенно, римляне! Ты скажешь тоже! Да это было их основным развлечением! Трибадия и гомосексуализм  у них были узаконены!

— Но это же переворот в теологии! – воскликнул в восторге Мусареп.

— Тс-с-с-с! – прижал палец к губам Ной. – Никому не слова! Эта информация только для моих друзей!

— Не очень-то ты любишь людей! – покачал укоризненно Мусареп. – Я думаю, что этот вопрос следует вынести на обсуждение на очередном заседании всемирного христианского совета.

— Ты думаешь — надо? – погрустнел Ной. Нос на его лице повело куда-то влево.

— А ты как считаешь? – Мусареп посмотрел в честные глаза Ноя  и дружелюбно положил руку на плечо друга. – Сам подумай, Ной, разве не благороднее будет облегчить миллионам людей тяжкое бремя поста?

— Да… — согласился Ной. –  Это будет справедливо. Но как же сформулировать тему моего доклада?

— К вопросу о реализации либидо в условиях строжайшего поста! – к восторгу Ноя отчеканил без запинки  Мусареп. Ему на мгновение показалось, что он уже где-то слышал это название.

Мусареп искренне был убежден, что он в равной степени необходим этим больным людям, как и они — ему. Он считал, что своим участием, и способностью сострадать, он осуществляет некую власть над этими людьми и этими  обстоятельствами. Ведь благодеяние, как и действия, приносящие смерть или страдания – есть жертвы, принесенные на алтарь властолюбия. И создание смертоносного летающего оружия, и мягкость обхождения с больными людьми Мусареп считал проявлением стремления к власти. Разница в существовании различных людей для Мусарепа была только в степени стремления людей к этой цели. Кто-то привык к пресной жизни, кому-то по душе стремительный и рискованный путь, равный ощущению полета свободного падения.

Относительное духовное одиночество Мусарепа в клинике было несравнимо боле легким испытанием , нежели тяжелые душевные муки  за гуляющую где-то напропалую по его вине лихую сумасбродку-смерть. Отголоски происходящих в миру таинственных и трагических событий долетали до сознания Мусарепа в невесомой форме нелепых, бессовестно приукрашенных,  слухов, отдельных фраз, услышанных им от санитарок, от посетителей или поварих во время дежурства по кухне.   Он один только знал, что гибель этих невинных людей  происходит по его вине. Он понимал, что его страшное оружие попало в жестокие, безумные  руки и ничего не мог поделать. Он клялся  неведомым Богам, что больше никогда не будет ничего изобретать. Он надеялся здесь, в клинике, пережить  ужасное бремя своей вины. Он знал, что горючего в созданной им платформе хватит всего лишь на десять часов полета. Что в одно прекрасное время, стрелка на табло “TOP” достигнет показателя 100 и тогда сработает механизм самоуничтожения, и вся  это смертоносная конструкция, плод его жизни,  предмет его жизненных поисков, навернется с достигнутой высоты. И тогда, обезумивший от страха перед собой человек, венец Вселенского творения, в последние мгновения своей жизни насладится необъяснимой красотой свободного падения…